Энн Райс - Кровь и золото

«Не смей вмешиваться в его жизнь, – приказал я себе. – Не смей приносить золото и отвлекать его от работы. Его ждет судьба смертного. Он знаменит на весь город. Он известен в Риме. Его творения останутся в веках. Он не из тех, кого нужно вытаскивать из канавы. О нем говорит вся Флоренция. О нем говорят в папском дворце. Оставь его в покое».

И я не возвращался, продолжая изнывать от желания хоть одним глазком взглянуть на него, просто сообщить, что дивная картина с тремя Грациями и другими богинями в весеннем саду столь же восхитительна, как и остальные полотна.

Я дорого заплатил бы только за то, чтобы мне позволили вечером посидеть в мастерской и посмотреть, как он работает. Но так поступать было нельзя.

Я вернулся в церковь Сан-Паолино и провел там несколько часов, любуясь «Оплакиванием Христа».

Этот шедевр был более статичным, чем «языческие» картины. Боттичелли редко доходил до подобной строгости. Во всем – в темных одеждах персонажей, в затененной глубине открытой гробницы – присутствовала завораживающая мрачность. Но даже в суровости проскальзывали нежность и очарование. А лица Марии и Христа, почти слившиеся воедино, притягивали меня и не давали отвести взор.

О Боттичелли! Как найти объяснение его таланту? Персонажи его картин казались самим совершенством, но фигуры и даже лица их всегда были слегка удлиненными, а выражения – сонными и, наверное, – сложно сказать – чуть-чуть несчастливыми. Казалось, все они погружены в какой-то общий сон.

Краски, которыми он пользовался наряду с другими флорентийскими художниками, намного превосходили все, что имелись у нас в Древнем Риме. Для их изготовления обычный яичный желток смешивали с измельченными пигментами, что позволяло получить любые цвета, глазури и лаки непревзойденного блеска и долговечности. Другими словами, картины обладали блеском, казавшимся в моих глазах настоящим чудом.

Я так заинтересовался красками, что послал смертного слугу приобрести для меня яйца и все возможные пигменты, а также привести в ночное время старого подмастерье, чтобы смешать краски до необходимой густоты и дать мне возможность самому опробовать их.

Задуманная как праздный эксперимент работа кончилась тем, что я загорелся и покрыл изображениями каждую доску и каждый холст, купленные подмастерьем и слугой.

Конечно, их поразила моя скорость, и пришлось сделать перерыв. Разве я давным-давно, расписывая столовую под одобрительные крики гостей, не научился проявлять благоразумие?

Я щедро наградил их и отослал, приказав вернуться с новым запасом материалов. Что же я рисовал? Бледное подражание Боттичелли – ведь даже бессмертная кровь не позволяла мне уловить то, что удавалось ему. Я не умел создавать такие лица – нет, мне было до него далеко. В моих картинах было что-то хрупкое и безнадежное. Я не мог их видеть. Они вызывали во мне отвращение. Нарисованные лица смотрели на меня уныло и обвиняюще.

Не находя себе места, я вышел прямо в ночь и услышал, как пара бессмертных юнцов, справедливо опасавшихся меня, по непонятной причине внимательно следят за мною. Я послал им безмолвное сообщение, дабы меня не беспокоили: «Не приближайтесь, ибо я во власти великой страсти и не потерплю вмешательства».

Я прокрался в церковь Сан-Паолино и, упав перед «Оплакиванием Христа» на колени, провел языком по острым зубам. Ослепленный открывшейся мне красотой, я жаждал крови и мог бы убить жертву прямо в церкви.

И тогда меня посетила преступная мысль. Настолько же преступная, насколько религиозной была картина Мысль явилась из ниоткуда, словно сатана существовал на самом деле и приполз по каменным плитам, чтобы вложить ее мне в голову.

«Ты любишь его, Мариус! – сказал тот сатана. – Так возьми его с собой. Дай Боттичелли Кровь».

Содрогнувшись, я опустился на пол и сел, прислонившись к стене. Снова подступила жажда. Я пришел в ужас от того, что посмел помыслить о подобном, но в то же время отчетливо представил, как заключаю Боттичелли в объятия. Как пронзаю зубами горло Боттичелли. Кровь Боттичелли. И моя кровь… моя кровь в его венах.

«Подумай, как долго ты ждал, Мариус, – продолжал злокозненный голос сатаны. – За все долгие века ты ни разу не передал никому свою кровь. Но ты можешь разделить ее с Боттичелли!»

Он бы продолжал рисовать; Кровь сделала бы его искусство непревзойденным. Он жил бы вечно, сохранив свой талант, – скромный человек сорока лет от роду, благодарный за кошель золота, скромный человек, написавший несравненного Христа, откинувшего голову на руки Марии.

Нет! Такого допустить нельзя. И я не допущу! Я не смогу. И не стану.

С этими мыслями я медленно поднялся на ноги, вышел из церкви и побрел по темной узкой улице по направлению к дому Боттичелли.

Я слышал, как в груди колотится сердце. Казалось, моя голова совершенно опустела, а тело стало невесомым – тело хищника, тело злодея. Я отдавал себе отчет в собственном злодействе и понимал его природу. Меня охватило возбуждение. Заключить Боттичелли в объятия! В объятия вечности!

Я слышал, что за мной следует пара юнцов, но не придал этому значения. Они слишком боялись меня, чтобы приблизиться. И я неуклонно продолжал свой путь.

Пройдя лишь несколько кварталов, я очутился у дверей Сандро. При мне был кошель золота. В доме горели огни. Грезя наяву, измученный жаждой, я позвонил, как в прошлый раз.

«Нет, никогда, ни за что, – думал я. – Нельзя лишать мира того, кто стал этому миру необходим. Ты не посмеешь нарушить ход судьбы того, кто подарил другим столько радости и любви».

На стук вышел брат Сандро, но теперь он источал любезность и провел меня в мастерскую, где в одиночестве работал Боттичелли.

Не успел я войти в просторную комнату, как он обернулся и поприветствовал меня.

За его спиной висела большая панель, разительным образом отличающаяся от остальных произведений. Я обвел ее взглядом, догадываясь, что именно этого он от меня ждет, но не сумел скрыть неодобрение и страх.

Жажда крови усилилась, но я подавил ее и смотрел на картину, ни о чем не думая – ни о Сандро, ни о его смерти и возрождении – ни о чем, кроме картины.

Она представляла собой мрачное, ужасающее изображение Троицы – Христа на Кресте, Бога Отца в полный рост и голубя, символизировавшего Святой Дух. С одной стороны стоял святой Иоанн Креститель, придерживавший алые одежды Бога Отца, с другой – кающаяся Магдалина, прикрывающая обнаженное тело волосами. Ее исполненный скорби взгляд был обращен на распятого Иисуса.

Кто нашел столь жестокое применение таланту Боттичелли? Отвратительно! Да, мастерская работа, но совершенно безжалостная.

Только сейчас я понял, что «Оплакивание Христа» представляет собой идеальное равновесие темных и светлых сил. Здесь же такое равновесие отсутствовало. Напротив, поразительно, что Боттичелли удалось сотворить столь мрачную вещь. Что за грубые линии! Увидев картину в другом месте, я не поверил бы, что она принадлежит его кисти.