Ирина Верехтина - Исчезнувшие

В посёлке она купит новую симку, а пока пусть полежит.

Телефон вдруг заиграл «Рамамбу в осеннем парке». Марита соображала быстро: сбросить звонок нельзя, надо ответить. Она и ответила. Гордеев ничего не заподозрил: заболела, водки выпей с перцем, помогает. Марита усмехнулась Лериным коротким смешком и повесила трубку.

И началось. Голубевой звонили подруги и друзья, приятели и приятельницы, знакомые и незнакомые… Звонили с работы, и из какого-то ресторана, и даже из женской консультации. Выкинуть бы симку, да нельзя. Слишком рано. С месяц подождать надо.

«Рамамбу» Марита выучила наизусть и, крутясь по дому, напевала задорный мотивчик. Самым настойчивым оказался Гордеев: звонил весь февраль, звал Леру в поход и дотошно расспрашивал о самочувствии. Отвязаться от него, как от остальных, не получалось, Лерино сопрано давалось Марите с трудом, после длинных разговоров саднило горло. Врать Гордееву надоело, и сам Гордеев надоел, и Марита пошла ва-банк: восьмого марта Гордей услышал, что его поздравления ей нужны как лифчик на меху, и вообще, другой бы давно понял, что надо рот захлопнуть. Пристал, как банный лист к жо…

Гордеев больше не звонил. Остальные тоже потеряли интерес, надоело выслушивать бесконечные отказы. Из модельного агентства её, надо думать, уже выставили, за самовольный отпуск. Марита успокоилась: она всё сделала правильно, не выбросила симку, на звонки отвечала коротко, ссылаясь на занятость и на усталость, так что ни у кого не возникло подозрений.

Когда Голубевой позвонил Виталик. Марита сменила тактику: она больше не притворялась Лерой, она была самой собой.

– Была у нас ваша Лера, к Ивану приезжала, любовь у них. Может, и поженятся, Иван говорит. Ты, как её увидишь, скажи про телефон-то. Оставила не помнит где, ищет ведь, небось. Он дорогой, телефон-то, наши-то с Иваном попроще. Скажи ей, чтоб не переживала. Приедет, заберёт.

Дима-Лось, бывший биатлонист, имел первый спортивный разряд по беговым лыжам, третий разряд по стрельбе из пневматической винтовки и взрослую дочь. В группу Лось являлся с подругой, каждый раз с новой. Дамы сердца – Димины ровесницы, с которыми он вёл бесконечные разговоры о Маяковском и Лиле Брик (как вариант: Ленин и Инесса Арманд, как вариант: Исаак Левитан и Софья Кувшинникова, подробности зашкаливали во всех трёх вариантах) – дамы сердца у Лося надолго не задерживались, на всех сердца не хватит, отговаривался биатлонист.

Восьмого марта Лось изменил своим привычкам и привёл в группу двадцатисемилетнюю Марину Белову, её младшего брата Лёшу Белова и её старшего друга Костю Баличанского. Лось называл троицу чайниками – за то, что пыхтели как три паровоза. К «молодым» он относился снисходительно-добродушно, с толикой уважения: идут ведь, не падают, хотя и устали, это видно. Сам Дима не уставал, уставшим не сочувствовал, но и не гневался, как Гордеев, и не говорил, что они нарушают дисциплину. Как могут, так и идут. И вообще, поход сегодня праздничный, и Гордееву бы помолчать.

Гордеев и молчал. Без этих троих их было бы пятеро. А так – восемь человек.

Совершив три «праздничных» круга по озеру – по определению Нади, tempo giusto (тэмпо джусто, точный, ровный темп), группа углубилась в лес и помчалась в темпе presto con slancio (кон зля́нчо, быстро и с энтузиазмом), переходящем под горку в doppio movimento (доппио мовимэнто, в два раза быстрее).

Трое новеньких, которых привёл Лось, темп выдержали с честью, но на привале жестоко разочаровались: восьмое марта у Гордеева отмечали как в компании инвалидов-язвенников: выпили по рюмке и навалились на бутерброды, потом ели суп, потом пили чай с тортом. Как в доме престарелых.

А они-то с Костей мечтали «погудеть». Дома нельзя, Маринка не разрешает, дома всё культурно и пристойно. Думали, в лесу напьёмся, а тут такой облом. И начальник их командирит, глотку дерёт. За стол по команде садятся, это ж надо додуматься. Казарма!

«Командирил» Гордеев умело: мужчин в группе шестеро, а женщин двое, и получается, что за праздничный стол отвечает Надя, Марина на подхвате. Устала девочка, это видно. Толку от неё мало. Гордеев подумал и откомандировал к девчонкам Виталика и Ваську-гитлера, а сам с Лосем и ребятами пошёл пилить дрова.

Дрова-то вон, под навесом лежат, но так ведь можно всё сжечь. И на каждом привале они готовили «задел». А к обеду приступали по свистку не потому, что казарма, а потому, что одни за стол сядут, а другие в лесу, дрова пилят, да и отлучиться кто-то может… Не дело это. Гордеев отдал свисток Наде – шеф-повару сегодняшнего застолья. Когда воздух пронзила весёлая трель, скомандовал ребятам:

– Кончаем пилить, берём по брёвнышку и тащим к костру. Там готово всё, стол накрыт, суп кипит, – пошутил Гордеев.

Лёша с Костей переглянулись, недовольные происходящим. Обедать по свистку садятся, как собачки дрессированные. Лось с Гордеем взяли по два полена и потопали к костру, дымящему где-то за деревьями. Далековато. Зато дрова хорошие, сухие. Сухостой для туриста – друг, товарищ и брат, радовался Гордеев. Ещё он радовался тому, что их снова восемь человек. Нет, что ни говори, а группа у него непотопляемая. Хорошая группа, дружная.

Надя суетилась вокруг стола, который надо сделать праздничным, особенным, и чтобы всем всего хватило (или хоть досталось по кусочку). А из помощников – медлительная Марина (или притворяется такой, чтобы ничего не делать) и Виталя с Васькой-гитлером, которых Гордей отрядил ей помогать, а они разожгли костёр, сходили к ручью за водой, открыли все консервы (те, что нужны, и те, которые можно было и не открывать, в снегу закопать, в следующий поход съедят) и ушли к костру, греться.

Руки у Нади замёрзли, а надо было резать, мазать, перемешивать, накладывать… Марина разложила салфетки, расставила бумажные тарелки и сказала, что устала и больше не может. И ушла к костру. Вот дрянь.

Марина сильно устала. Она не привыкла к такому темпу и к такому километражу. Дима сказал – покатаемся, ничего себе покатались. Марину подташнивало, дрожали колени, хотелось сесть и не шевелиться, а Надя без конца совала ей в руки то колбасу, которую надо было резать («Куда ж ты пашешь так? Тоненько режь!»), то шпроты, которые надо было разложить на хлеб («Ты посчитай сначала, нас восемь, нам с тобой по одному, ребятам по парочке, четырнадцать бутербродов, хлеб порежь вдоль, длинненько, шпроты клади одинаково. И петрушку»).

Марина считала шпротины и никак не могла сосчитать, сколько их в двух банках. Разделить на восемь… Ой, нет, на четырнадцать! Она не сможет есть, она даже смотреть на еду не может. И в глазах муть какая-то… Она устала, ей бы сесть, а лучше лечь, У Лёшки в рюкзаке спортивный коврик, на нём на снегу можно лежать… Но как тут ляжешь, когда в группе шестеро мужчин, а женщин всего двое, она и Надя.