Ирина Верехтина - Исчезнувшие

– Да ты чего, Надёк? Шипучку пьёшь? И часто? – удивился Лось. – Отстаёшь от жизни. Пей лучше Bayer, состав аналогичный, но… в общем, сама поймёшь.

Надя отчего-то покраснела. Представила, наверное, как пьёт «шипучку». И снова все умирали со смеху…

Четвёрка молча надевала лыжи.

– Дорогу-то найдёте? – не выдержал Гордеев.

– А чего её искать? По лыжне доедем. Юлька с Любой знают.

– Ну, не буду вас уговаривать, вольному воля. Идите-ка сюда. – Гордеев вытащил карту и показал «отъезжающим» ориентиры, где и куда сворачивать. Лыжней в лесу много, а он хотел, чтобы ребята дошли до станции и сели в электричку. Если им приспичило.

Проехав метров пятьдесят, все четверо не сговариваясь свернули на поперечную лыжню. На станцию они всегда успеют, светло ещё. И чего Гордей привязался, дорогу показывал… Ясно же, что они больше к нему не придут. И девчонки.

– Соболятники отбыли на зимний промысел, – прокомментировал Васька-гитлер. И оказался как никогда прав.

После того, как четверо демонстративно покинули группу и не остались даже обедать, в группе они больше не появлялись: ни Люба с Юлей, ни Витя с Олегом. Телефоны девчонок у Гордеева были, но он не звонил. Кланяться ещё соплюхам.

Дорогу он им объяснил-растолковал, по лыжне доедут нормально. Да и светло, темнеть не скоро начнёт. Гордеев не предполагал, что «соплюхи» решили компенсировать мальчишкам неудавшийся поход и потащили их к Мунтянам. Дорогу они помнили не очень хорошо, но там лыжня есть, доберутся.

Исчезнув из поля зрения группы, сделали круг и вернулись, и нашли ту лыжню – занесённую снегом, едва заметную, но разглядеть всё-таки можно. Два раза сворачивали не туда и возвращались назад, третий раз пропустили поворот, и снова пришлось вернуться. На вопрос: «Долго ещё идти?» Люба и Юля отвечали уклончиво: «Не очень».

Когда наконец добрались до лагеря, ребята сильно устали: не привыкли столько ходить, да и рюкзаки тяжёлые, а у девчонок лёгкие. Марита хлопотала, всплёскивала руками, стаскивала с гостей куртки, не знала куда посадить, чем угостить. Водку они отдали Ивану, он взял, одну бутылку откупорил, поставил на стол. Девчонки достали бутерброды, Марита замахала на них руками: «Кто ж с мороза холодное ест? У пе́чи погрейтеся пока, я мяска нажарю».

За занавеской зашкворчало-зашипело раскалённое масло, вкусно запахло.

– Ну, за встречу! – Иван налил стаканы на четверть, девчонкам плеснул на донышко. Они выпили, поморщились, заулыбались.

– За молодёжь! За вас! – Иван налил стаканы снова.

Марита вынесла из-за занавески поднос с дымящимся мясом.

– За хозяйку дома! За Марютку!

Откусывая от отбивной (Марита ножей не дала и гарнир не дала, но так даже вкуснее), девчонки рассказывали, как их оскорбили в группе, сказали, что у них нет совести и много чего сказали, и как они уехали от них.

– Уехали, и ладно. И будет вам.

– Гордеев на нас наорал, за водку. Не нравится, не пей, а орать-то зачем? А все молчат. Слушаются его, как бараны.

– Бараны это хорошо, с баранами всегда договориться можно. Или не договариваться, просто зарезать. Он не поймёт ничего, баран-то.

– Иван! Оставил бы ребят в покое, не видишь, устали, – остановила брата Марита. – Две рюмки выпьешь, а языком метёшь как с двух вёдер.

Иван махнул рукой, замолчал. Налил себе ещё, зажевал мясом. Посмотрел сочувственно на ребят.

– Загнали они вас… Сами едут не торопятся, а вы, значит, вперед всех прибежали?

– Мы не бежали, мы нормально шли… И никто за нами не едет, они вообще не знают, что мы к вам… Мы Гордею сказали, что домой поедем, иначе бы не отпустил. Царёк какой нашёлся. Мы с ним больше не пойдём, сами кататься будем.

За разговорами не заметили, как Иван откупорил вторую бутылку. Все четверо говорили одновременно, перебивая друг друга, торопясь высказать то, что лежало на душе и давило чудовищной несправедливостью:

– За что они так с нами? Что мы им сделали? И смеялись ещё, аж пополам сгибались.

– Смеялись – это нехорошо, – подытожил Иван. – Вы давайте, отдыхайте, пейте чай, я пошёл работать.

Марита всплеснула руками:

– У меня ж там чайник! Выкипел, наверное! – И убежала в кухоньку. За занавеской что-то стукнуло и резко запахло травой.

Размякнув в тепле, объевшись мясом и уговорив с хозяевами две бутылки «Хаски», ребята сидели осоловелые, глупо улыбались. Юля с Любой испугались: как обратно поедут?

– Нам, наверное, домой пора, чай дома попьём. А то темнеет уже.

– Это в лесу, а на дороге светло, темнеть часа через два начнёт. Тут недалеко, с той стороны, – Марита махнула рукой. – Машину остановите. Деньги-то есть у вас? А то, хотите, одолжу. Потом заедете, вернёте.

Девчонки успокоились. И долго пили чай – густой, крепко пахнущий мятой, с листиками брусники. К чаю Марита подала клюквенное варенье, присела к столу, налила себе чашку.

– Закрутилась я. Посижу маленечко с вами.

Ребята спохватились, доставали из рюкзаков хлеб, сахар, печенье. Варенье намазывали на хлеб.

– Вы в чай его ложьте, мешайте ложечкой, с вареньицем-то вкуснее. Допивайте, отдыхайте, а я пойду.

Спинки у табуретки не было, и Люба положила голову на Юлино плечо. Хотелось спать. Пересесть бы на диван, но диван заняли ребята. Умучились. А варенье какое-то приторное. Ладно, съедим, дома и такого нет, здоровый образ жизни.

И кушать хочется, ребята мясо почти всё съели, им с Юлей мало досталось. Люба взяла хлеб, ложкой намазала на него варенье и откусила сразу половину: «За здоровый образ жизни!»

Лера не понимала, что с ней творится. В последнем январском походе, 26 января, когда они, по выражению Виталика, просвистели мимо Татьяниного дня (Татьян в группе нет, студенты не явились, значит, нечего и праздновать), она равнодушно выслушала упрёки, впрочем, шутливые: «Тренировки пропускаешь, Голубева? Кататься разучишься». Суп съела с хлебом, как все, выхлебала миску до донышка и потянулась за бутербродом. Улыбалась, когда Виталик читал вслух газету «Оракул». И ни с кем не разговаривала. «Голубица сегодня сама не своя, как подменили» – шепнул Лось Гордееву.

Она и вправду была сама не своя. Хотелось летать, хотелось жить, будущее виделось в солнечном свете, а работа больше не казалась последней-распоследней, а казалась престижной. Вот бы Иван её увидел – не в куртке с красными штанами, а в топе в стиле «хоррор». Или в кожаном платье и гранжевой накидке. Или в длинном пальто с кейпом. С ума бы сошёл.

Может, это и есть любовь, когда всё время хочется, чтобы он был рядом. Слышать за спиной его дыхание, обмирать от его похвалы: «Молодец. Хорошо идёшь. Палки вперёд выноси! Толкайся! Вот так. Молодец».