Иринарх Кромсатов - Лярва

Между тем Зинаида продолжала голосить и совсем забыла об осторожности, диктуемой, казалось бы, самим фактом нахождения в чужом доме:

— Но ничего, Бог-то всё видит! — кричала она, бурно жестикулируя и продолжая наступать вперёд мелкими шажками. — Захлебнёшься ты, тварь, сама же и захлебнёшься в своём дерьме! Дождёшься, что не посмотрим мы, бабы, на твою вдовью долю и за каждую-то нашу пролитую слезу из тебя три слезы выжмем! Вдовица она, видите ли, смотрите на неё! Совсем стыд и совесть потеряла! Слярвилась в своём бесстыдстве! Мужей при живых жёнах к себе привечаешь?! Соседей, односельчан своих же совращаешь?! Да я вот и сейчас не посмотрю, что у тебя малая дочь, да глаза твои бесстыжие все как есть выцарапаю!

С этими словами, прижав Лярву своим медленным наступлением к дивану, Зинаида совершила огромную и непоправимую ошибку: она подняла руку и попыталась было замахнуться на свою противницу. Вероятно, она собиралась вцепиться в волосы хозяйке, по крайней мере, так можно было предположить по первому жесту, — как вдруг произошло следующее. С непостижимою быстротой и рыком атакующей кошки Лярва присела и снизу произвела стремительный выброс руки вперёд и вверх, попав чуть согнутым пальцем прямо в левый глаз Зинаиде. Та с воем ухватилась руками за глаз, и сквозь пальцы тотчас обильно заструилась кровь, капая на пол. Продолжая атаку, Лярва вцепилась в волосы противнице и, повиснув на них, совершила вдруг молниеносный акробатический номер: в воздухе мелькнули её ноги, она пронеслась дугою за спину Зинаиды, вскочила ей на плечи, потянула на себя за волосы и повалила на пол на себя же, однако успев в последнюю секунду вывернуться из-под тела падающей женщины. И вот Зинаида уже лежала на полу, а Лярва, согнувшись рядом и сидя на корточках, отводила от окровавленного глаза её руки. Несмотря на сопротивление кричащей соперницы, Лярва оказалась физически сильнее. Крепко держа обе руки Зинаиды одной своей левой рукою, она выпрямила указательный палец правой и поднесла его сверху к здоровому глазу женщины, часто моргавшему из-за сильной боли в другом, травмированном глазе. Палец грозно завис над зрачком и стал неотвратимо к нему приближаться, отчего несчастная заорала диким, истошным воплем, исполненным непередаваемого животного ужаса. Она забилась и задёргалась всем телом, словно на раскалённой жаровне, готовясь почувствовать всей толщей глазного яблока погружаемый в него палец. Но у самой роговицы палец вдруг остановил своё вертикальное движение. Поднеся злобно шевелящиеся губы вплотную к уху перепуганной насмерть женщины, Лярва медленно и внятно произнесла, чеканя каждое слово:

— Пошла вон! Спасай последний глаз, пока не поздно.

Сказано это было столь жутким, свистящим шёпотом, что Зинаида впервые в жизни ощутила, как волосы на её голове сами собой зашевелились, влекомые волною могучего древнего страха. Не чувствуя веса собственного далеко не субтильного тела, она стремительно вскочила на ноги и, даже не закрывая руками кровавое месиво пронзённого глаза, кинулась в сени и оттуда на улицу, завывая и спотыкаясь.

А Сучка откинулась на подушки, вся в поту от пережитого напряжения. Она со страхом прислушивалась к тому, что происходит в соседней комнате, однако ничего не слышала. Лярва словно бы умерла там, затихла, как затихает жизнь в могиле заживо погребённого. Могло показаться, что в соседней комнате застыло нечто настолько кошмарное и неестественное, до того глубоко чуждое природе и самой жизни нашего мира, что просто не находилось имени этому «нечто». Это был сам космический ужас, не больше и не меньше. Но девочка, конечно, не сумела бы сформулировать столь сложное ощущение. Она смогла только почувствовать — даже не подумать, а именно с содроганием почувствовать — примерно следующее: «Ох, как же страшно сейчас там, в комнате!»

Последствий, в виде ли общественного резонанса или жалобы в полицию, у сего происшествия не было. Всё осталось втуне, как и труп человека в болоте. Спасти глаз Зинаиде не удалось — его удалили в больнице. Однако она не только не стала жаловаться на Лярву, но даже не сообщила никому, включая ближайших родственников, о тех обстоятельствах, при которых стала инвалидом. Глубокий страх навсегда вошёл в душу этой женщины, словно некая плотная и осязаемая опухоль, а вместе с ним вошло жалкое, исподлобья смотрящее, униженное смирение перед злом мира. Эта женщина словно бы признала раз навсегда своё поражение в борьбе с вселенским злом и не смела уже более ему противиться. Она присмирела на всю оставшуюся жизнь, стала тихой и забитой, окривевшей на один глаз, всем и всему покорной женщиной. И никто так и не узнал, что перемену эту в ней произвела Лярва.

К концу марта Сучка начала потихоньку вставать с постели и перемещаться по комнате. Разумеется, она не могла ходить и лишь ползала, отталкиваясь руками и ногами наподобие ящерицы. Тупая ноющая боль ещё отзывалась по краям всех четырёх культей, однако была уже вполне терпима. Мать поначалу не знала об этих перемещениях дочери по комнате, ибо за пределы спальни последняя выползать не решалась.

Совершив свой ползучий моцион и размявшись, девочка возвращалась в постель всякий раз до того, как в спальню входила мать, словно боясь показать последней своё выздоровление. Она и в самом деле безотчётно боялась этого, не решаясь даже подумать о том, к какому решению это открытие может подвигнуть Лярву. От ребёнка не укрылось то нетерпеливое раздражение, которое мать со временем стала проявлять всё более и более, тяготясь, по-видимому, необходимостью ухаживать за изувеченной дочерью. Подходя к постели больной, она всё чаще резким и гневным движением откидывала с её ног одеяло и, нагнувшись, подолгу вглядывалась в жалкие обрубки своими узкими, бездушными, словно рыбьими глазами из-под нависавшего шишаком лба. Затем, не посмотрев даже в лицо больной, комом кидала одеяло ей на ноги и выходила из комнаты. И её нараставшее недовольство Сучка очень явственно ощущала. Этим недовольством и раздражением были наполнены каждый жест и шаг, каждый взгляд и телодвижение Лярвы. Даже тарелку супа к изголовью своей дочери она теперь уже не просто ставила, но ставила с демонстративным стуком и звоном ложки.

Это не могло продолжаться долго и в конце концов закончилось — безобразно, как и всё в этом доме. Однажды Лярва, в очередной раз отбросив одеяло, вдруг свирепо схватила дочь за плечи, рывком подняла — и швырнула на пол. В безотчётном ужасе девочка поползла прочь, ощущая всё нараставшую боль в конечностях. Взгляд на ползущего и хнычущего ребёнка, в другой матери способный вызвать слёзы сочувствия, в этой женщине произвёл только торжествующий вопль радости. Она добилась своего, обнаружив способность дочери к передвижению! И немедленно выселила едва окрепшего искалеченного ребёнка обратно во двор, в конуру к Проглоту.