Иринарх Кромсатов - Лярва

К счастью, приближался вечер и в тёмном лесу быстро смеркалось. С лицом и телом, почти полностью скрытыми колючими сухими иглами, с одним только не засыпанным, открытым глазом, он с трепетом наблюдал, как подходит она к яме, как оглядывается по сторонам, как напрягает глаза и щурится, всматриваясь в каждый бугорок на земле, в каждый выступ на дереве, в каждое тёмное пятно на жёлто-буром лесном настиле. Замалея лежал совершенным трупом, не шевелясь и не дыша, в кромешном страхе и ужасе. Самый факт, что она всё-таки настигла его и сейчас находится рядом, вызывал в нём содрогание и новый прилив отчаянья. Однако мужчина не проснулся в нём в эти мгновения, и решиться на прямое столкновение с нею он не отважился, не имел даже помышления об этой возможности. Поэтому только он и спасся. Ибо она не заметила его яму, прошла мимо и постепенно удалилась, стихая шуршащими шагами.

Он лежал ещё час, напряжённо слушая. Сначала он позволил себе осторожно дышать, затем осторожно пошевелить затёкшими членами, затем осторожно приподнять голову и осмотреться по сторонам, вглядываясь в темнеющие кусты и стволы деревьев. И в последнюю очередь он позволил себе включить боль и все остальные чувства — и голода, и слабости измотанного тела, и усталости, смертельной усталости, близкой к потере сознания. Вставая из ямы, он вполне отдавал себе отчёт в том, что оставаться здесь опасно, ибо Лярва может возвращаться прежнею дорогой, — иначе, не будь этого страха, немедленно уснул бы мёртвым сном прямо в яме. Но он заставил себя встать и поплёлся прочь, вбок, в сторону от траектории пути Лярвы, дабы уменьшить всякую вероятность случайной встречи с нею.

Он шёл, почти не видя пути, лишь напряжённо вслушиваясь во все шорохи. И по мере уменьшения прямой опасности для жизни всё более и сильнее ощущал в бедре просыпание острой, жалящей, полыхающей огнём боли.

Но не только боль просыпалась в Замалее. Просыпалось и укоренялось в нём ещё и древнее чувство, неведомое ему ранее, то самое чувство, которое навеки овладело и Зинаидой, лишённой Лярвою глаза, и которое Лярва, как никто другой, умела вселять в чужую душу. Замалея знал и раньше, разумеется, что такое страх, и чувствовал его не однажды в жизни. Простой животный страх за свою жизнь ощутил он и в этот раз, спасаясь бегством. Но сей страх ещё не был тем жутким чувством, которое, словно лесной зверь, догнало его только теперь, в ночном лесу, подкралось сзади и, помедлив, вдруг разорвало когтями его спину, запрыгнуло внутрь и затаилось, ожидая часа для пробуждения. Этим чувством был дикий мистический ужас не только перед Лярвой, но и перед любым проявлением вселенского зла, кромешный ужас, пронзивший мозг стрелою и навсегда изменивший его мировосприятие как мужчины.

Андрей Колыванов был человек неприятный и озлобленный на весь мир. Занимая должность заместителя прокурора района и быв сорока пяти лет от роду, он успел вкусить личных страданий ровно настолько, чтобы к описываемому периоду наконец полюбить свою работу, ибо она давала возможность мстить всему свету за эти страдания.

Огромного роста, атлетически сложенный статный красавец в юности, к тому же весьма обаятельный и коммуникабельный, он не знал преград в карьере и мог рассчитывать на весьма высокий общественный статус в будущем. Немалая физическая сила сочеталась в нём с редкою мужскою привлекательностью, улыбчивостью и харизмой — черты, способные принести крайне выгодные дивиденды в человеческом обществе, столь падком на внешнюю красоту и столь легко сражаемом подвешенным языком. Если же добавить сюда ещё и покладистый нрав, острый ум и профессиональную грамотность, наконец, ранний и прочный брак с двумя детьми, то, казалось бы, нельзя было ожидать какого-либо омрачения столь позитивной картины. В самом деле, мог ли при таких исходных данных уже наметившийся светлый жизненный путь постепенно стать тёмным, сангвиник превратиться в меланхолика, а улыбки на лице смениться гримасами? И вот, однако же, стал, превратился — и сменились.

Перерождение отца началось из-за старшего сына. Сей восемнадцатилетний юнец воспылал столь мучительной страстью к ветреной и нисколько не разделявшей его чувств девице, и роман этот оказался настолько коротким и разрывающим юную душу, что родители не успели опомниться и принять мер к отвращению трагедии. Поманив влюблённого Ромео надеждою взаимности и поиграв с ним, как с мышонком, девица вдруг и неожиданно объявила о пресечении их связи по той причине, что она-де разобралась в себе, выявила охлаждение любви и вообще намерена уезжать жить в Германию. Мольбы, слёзы, крики и угрозы влюблённого не тронули женское сердце. Сердце это к тому же подозревало уже в себе наличие чувств к другому (и опять временно и ошибочно), чего не считало нужным скрывать от Ромео, а кроме того, подготовка к переезду в Германию оказалась серьёзною и настолько занимала эту девушку, что она совершенно не придала значения угрозам молодого человека покончить с собой либо с нею, и даже едва ли расслышала эти угрозы.

Страдалец между тем совсем не шутил. Вбив себе в голову, что именно эта девушка является раз навсегда его священной половиною, самим Богом наречённой и идеально со всех сторон ему подходящей, что в небесах над их головами уже зажгли свечки и что допустить её связь с соперником равносильно схождению планеты Земля с орбиты или потуханию Солнца, молодой человек решил отнять у себя возможность смирения насильственным способом.

Однажды родители засобирались всею семьёй покататься на лыжах, c условием аренды комнат для проживания на несколько дней. Планировалось, что поедут все четверо. Давно ждавший подобного момента для приведения своего плана в исполнение старший сын, чуть лишь узнал, мгновенно воспринял сию новость как схождение всех необходимых звёзд и наступление своего часа, почитаемого им уже как священнейший долг. Этим долгом он воображал себе отмщение своей обидчице единственным способом, который подсказывало ему уязвлённое самолюбие юнца, впервые в жизни услышавшего ответ «нет» там, где он считал себя достойным ответа «да». Нечего и говорить о том, что наиболее болезненной карой для «изменницы» он смог придумать только самую крайнюю и необратимую кару — самоубийство. Нечего и говорить о том, что в его фантазиях красавица должна была изливать слёзы на его могилу до самого своего смертного часа, будучи запоздало раскаявшеюся и навеки несчастною седою старухой, а он сверху, с облаков, смотрел бы на это и укоризненно покачивал головою. Нечего и говорить о том, что чувства истинно близких ему людей — родителей — в расчёт не принимались, будучи заменены чувствами воображаемо близкого человека.