Иринарх Кромсатов - Лярва

Иногда только его беспокоил некий странный, загадочный шорох в дальнем нижнем углу гостиной, точнее, за этим углом, за стеною, где была уже шахта лифта, но что являлось причиною этого чуть слышимого шороха, этих осторожных поскрипываний и зловещего царапанья, он не знал и ленился задаваться таким пустячным вопросом. Его занимало другое, неизмеримо более важное дело: медленное и добровольное угасание, постепенная, неспешная подготовка к тому, чтобы встать при дверях.

Ненависть, бесконечная и глубокая, словно рвущаяся из какой-то чёрной дыры во Вселенной и достигающая своим остриём самого сердца Колыванова, ненависть, адресованная всем вокруг, горячая и испепеляющая, с которою он не хотел и не пытался бороться, с каждым днём лишь крепла, осаждалась на стенках души и яростнее впивалась в его существо своими когтями. Он ненавидел всех и вся: ненавидел счастливца, завидовал ему и вполне искренне желал ему несчастья; ненавидел несчастного за то, что кто-то, кроме него, Колыванова, посмел быть несчастным, не верил в его несчастье и желал ему горя другого, уже настоящего и тяжелейшего; ненавидел себя за то, что всё ещё жив и никак не может заболеть смертельной болезнью; ненавидел жену и себя за то, что не воспитали детей иначе.

И вся его озлобленная, изломанная, измученная горем душа выплёскивалась алкающей мстительностью в работе: он был страшным прокурором, прокурором от Бога. Никто из коллег не мог сравниться с его страстною одержимостью на процессах, с его громовыми речами и пригвождающими репликами, с его тщательно подобранными доказательствами, с его скрупулёзным изучением узкопрофессиональных законодательных сфер, с его мелочностью и серьёзностью в подготовке постановлений, с его хваткостью и цепкостью при возбуждении дел и доведении их до суда либо до административного наказания. Когда просители приходили к нему и пробовали уговорить смягчиться, то сначала видели вжимание плеч его коллег, присутствовавших в кабинете, а затем слышали в ответ его издевательский хохот, внимали его хлещущую через край желчь и жалели о напрасно потраченном времени.

Неудивительно, что после рабочего дня, столь пресыщенного отрицательными эмоциями, столь исполненного упорным трудом и жаждой отмщения всему свету, к вечеру он страшно утомлялся и нуждался только в тишине, спокойствии и уже описанном сомнамбулическом сидении за чаем, со взглядом, устремлённым в одну точку, и с медленно двигающимися челюстями. Тот вечер не был исключением, и раздавшийся в прихожей звонок не сразу отвлёк его от медленного сползания в сон, ставшего уже привычным за такими чаепитиями. А когда отвлёк, то был воспринят совсем без радости. Некоторое время он сидел, не шевелясь и прислушиваясь, в тщетной надежде, что гость уйдёт и оставит его в покое. Наконец, чертыхнувшись, встал и пошёл отпирать дверь.

Человек, представший на пороге его глазам, поразил своим грязным и оборванным видом и резким запахом пота. Казалось, он долго шёл через какой-то бурелом и кустарник, изрезав и изранив острыми сучьями не только одежду, но и кожу. На лице и руках незваного гостя видны были сочившиеся кровью ссадины, а брюки на одной ноге, которую он приволакивал, положительно были пропитаны кровью насквозь, почернели, набухли и оставляли на полу вишнёво-алый след. Самое же удивительное то, что гость казался Колыванову смутно знакомым, и лишь странный и непривычный внешний вид мешал вспомнить его имя.

Наконец пришелец возвысил голос первым, и его вопрос сразу поставил всё на свои места:

— Как поживает ваша проводка, господин прокурор? Всем ли вы довольны и не было ли замыканий?

И тогда Колыванов узнал в этом измученном и окровавленном, еле стоявшем на ногах человеке электрика Аркадия Замалею, того самого, которого ему порекомендовали два года назад и которого он тогда нанял для замены в своей квартире электропроводки. Да, ремонт. Два года назад ремонт сильно заботил его и был для него важен, а ныне. Кому теперь нужны все эти глупости?

«Забегали. Что-то забегали все вокруг. И косятся, всё-то косятся в мою сторону. Думают, что я не вижу, — а я всё вижу!» — думала Лярва, стоя у окна и мрачно глядя в сторону деревни. Там с некоторых пор стало беспокойно, и она почуяла опасность, уловила её звериным чутьём, как паук улавливает в воздухе движение большого тела, грозящего разорвать его паутину.

Она не понимала, что происходит, но инстинктивно насторожилась. Даже временно приостановила свои запои и загулы, даже перестала принимать клиентов сама и подсовывать им свою дочь, даже вспомнила о существовании вокруг неё реального мира, способного нанести ей ответный удар за все её злодеяния, — но не испугалась, нет, не испугалась. Она лишь сжалась в комок и застыла в ожидании, приглядываясь и прислушиваясь к тому, как в зловонном болоте её жизни кто-то начал копаться, постепенно сужая круги над её логовом, подбираясь к ней ближе и ближе. Кто это был, она пока не знала, но догадывалась, что этот «кто-то» существует и действует: очень уж организованным, срежиссированным выглядело всё то движение и копошение вокруг неё, которого она не могла не заметить.

А началось всё вот как. Не прошло и двух недель после досадного бегства от неё толстяка, пытавшегося что-то вынюхать про её Сучку, как вдруг в деревню приехал участковый и принялся планомерно объезжать все дворы, останавливаясь в каждом подолгу. Он явно расспрашивал о чём-то соседей, некоторых даже увозил с собою, опять возвращался и объехал наконец всех, кто жил по соседству с Лярвой. Поначалу она почти не замечала эти визиты — мало ли кто там ездит, и мало ли что могло случиться. Однако вскоре поневоле обратила внимание, что соседи, ранее чуравшиеся её и всячески избегавшие общения с нею, вдруг начали почему-то провожать её, выходящую из дома или за калитку, длинными взглядами, принялись даже без явной нужды доходить до её дома, хотя он стоял последним на улице и идти в его сторону не имело смысла, если не зайти при этом к самой хозяйке. Однако же не заходили, а только приближались к забору, явственно вытягивали шеи, присматривались ко двору и возвращались восвояси. Особенно наглели деревенские мальчишки, которые не только заглядывали к ней через забор, но и устраивали себе даже наблюдательные пункты на деревьях, подолгу там дежурили, громко переговариваясь о чём-то, и не единожды Лярва замечала даже вспышки фотосъёмки, производимой маленькими сыщиками.

Всего примечательнее во всех этих признаках внимания была их запоздалость, да и то инициированная «кем-то свыше». Взять хоть соседей Лярвы: ведь и раньше прекрасно знали и помнили, что есть у неё дочь, да даже и видели эту дочь неоднократно, пока она была ещё вполне здорова и пока мать ещё не начала прятать её от посторонних глаз. И знали о пьянстве этой женщины, и о том, какой притон она у себя устроила, — однако о судьбе девочки при этом либо не думали, либо гнали от себя эти мысли, грозившие им же самим лишними хлопотами. Знали даже и об исчезновении Лярвиного мужа, — но и тут лишь пожимали плечами, предпочитали верить разным басням и не задавались вопросами. А теперь — стоило приехать уполномоченному лицу и начать всё-таки задавать вопросы — вопросы определённой направленности, сводимые к единому знаменателю и к одним и тем же очевидным выводам, — теперь только все вдруг переполошились и о чём-то призадумались. Начались всплёскиванья руками, почёсыванья в затылках, послышались причитания наподобие следующих: «А ведь и правда.», «Если подумать, то и точно.», «Да как же это мы.» — и тому подобные проявления заднего ума, а правильнее сказать — ума равнодушного. И уж совсем было тошнотворно, когда некоторые принимались перед полицейским изъявлять даже и сочувствие к девочке, якобы денно и нощно ими ощущаемое, и выказывать чуть ли не сиюминутную готовность идти с представителем власти стройными рядами вызволять замученного ребёнка.