Иринарх Кромсатов - Лярва

Лярва вела себя на слушаниях молчаливо и индифферентно, словно всё происходившее касалось её в последнюю очередь. Она ни в чём не созналась, наотрез отказалась признать свою вину в жестоком обращении с ребёнком и в понуждении дочери к проституции, отказалась и от медицинского освидетельствования на психическое здоровье и на алкогольную зависимость. Когда же судья указал прокурору на наличие в действиях ответчика признаков уголовного преступления и прокурор немедленно провозгласил о возбуждении уголовного дела, то Лярва лишь фыркнула в ответ и свысока насмешливо посмотрела на обвинителя. Поначалу она попыталась не являться на заседания, однако Колыванов, по-видимому, предвидел это — и у дома ответчицы заблаговременно оказался полицейский автомобиль, седоки которого столь настоятельно попросили Лярву проследовать с ними, что она не смогла отказаться и с тех пор удостаивала своим присутствием все заседания. Её наглое и безразличное поведение в суде вызывало у слушателей тем большее возмущение и негодование, чем более расстояния было между данными слушателями и Лярвою в жизни.

И если лично знакомые с нею люди сидели в зале суда, скажем так, смирненько и нахохлившись, воспринимали весь ход процесса и оглашаемые факты спокойно, страшась лишь собственной ответственности и худой славы, то совершенно незнакомые и далёкие от Лярвы люди (например, представители прессы) могли забыть об эгоистических страхах и вполне отдаться естественному негодованию. Вообще, любопытно было наблюдать в зале суда за ближайшими соседями Лярвы, которые, будучи опрошены судьёй, давали показания очень вдумчиво и осторожно, подолгу тянули «э-э-э», желая выгородить себя и всячески подчёркивая свою незамешанность в деле и слабую осведомлённость о подробностях.

Что касается девочки, то её поведение в суде вызывало у присутствующих столько же жалости, сколько и недоумения. Ей предоставили слово как ребёнку уже вполне сознательного возраста, однако слова её обескуражили весь зал и породили длительное мёртвое молчание. Впрочем, речь давалась ей нелегко, ибо по всему было видно, что бедная девочка пребывала в состоянии шока. Причины его слишком понятны: она ведь впервые в жизни оказалась где-то вне двора своей матери, впервые в жизни увидела яркий изобильный свет от больших окон, просторное и чистое помещение, впервые была привезена в автомобиле из деревни в город, но самое главное — увидела много людей в одном месте, и притом людей, совсем не похожих на обычных завсегдатаев её матери. Её, одетую в убогое, нечистое, не по росту платьице, внёс на руках работник суда и посадил на стул перед судьёю, вслед за чем в зале раздался громкий и множественный женский всхлип, аханье и — звенящая тишина.

Судья спросил её имя. Она долго молчала, испуганно оглядывая окружающие и обращённые к ней лица, но после повторения вопроса всё же глухо ответила:

— Сучкой кличут.

Все это услышали — и ни единого звука не раздалось в зале; ожидали дальнейшего, затаив дух. Однако далее девочка очень долго хранила молчание, поджав губы и насупившись, когда судья спрашивал её о том, била ли её мать и бил ли кто-нибудь из гостей матери, в доме ли она жила или вне дома, часто ли её кормили, мыли и переодевали, не помнит ли она грубых насилий над собою со стороны посещавших мать мужчин, часто ли её мать употребляла алкоголь и, главное, каким образом она, ребёнок, лишилась рук почти по локти, а ног — почти по колена. На все эти вопросы девочка не ответила, только всё больше хмурилась и всё чаще оглядывалась на Лярву, сидевшую на отдельной скамье и наблюдавшую эту сцену исподлобья и настороженно. И только на последний вопрос судьи: «Хочешь ли ты и дальше жить вместе с твоей мамой?» — девочка вдруг быстро-быстро заморгала, часто задышала, словно собираясь с силами для ответа, нервически затрясла обрезанными по локоть ручками и вдруг выпалила:

— Вы мою мамку не забижайте, одни мы у ней с Проглотом. И она денежку хотела добыть.

Судья помолчал и освободил ребёнка от дальнейших расспросов.

Отдельного упоминания заслуживают Замалея и Пацкевич, благодаря которым все ужасные язвы сей истории были явлены миру — явлены наконец, вопреки упорному и сознательному молчанию соседей злодейки. Замалея давал показания смущённо и малословно, скупо отвечая на вопросы судьи, не живописуя картины покушения на свою жизнь и, как показалось некоторым в зале, иногда даже пугливо озираясь на ответчицу, слушавшую его с нескрываемым презрением. В зале присутствовала его жена, совсем недавно обо всём узнавшая. Она расширенными глазами смотрела на спину мужа при даче им показаний и с удивлением отмечала его странную робость перед мрачною женщиной с щелевидным ртом — робость, ранее никогда не виданную женой в своём муже. Ей даже казалось, что он рассказывает обо всём нехотя и почти сожалея о том, что ввязался в это дело. После бегства от Лярвы, беседы с Колывановым и наложения швов на рану, топором нанесённую, он долгое время скрывал от жены истинную причину произошедшего, отговариваясь случайным падением и травмой ноги. Однако позднее, когда судебный процесс стал неизбежен и повестка о явке в суд была прочитана женою, он уже не мог скрывать правду и вынужденно сознался во всём, чем привёл жену в неописуемый ужас. Зачатки прискорбных психологических изменений в нём она приметила уже тогда, при семейном разговоре, и далее всё более убеждалась в их прогрессе и нарастании. Замалея явно познал страх, и страх медленно, неотвратимо поглощал его в свою утробу, подобно тому как удав натягивает свою голову на беззащитного кролика.

Что касается Пацкевича, о роли которого Колыванов узнал от Замалеи, то он явился в прокуратуру по вызову, выслушал, в чём дело и какие показания от него требуют, и, подумав, наотрез отказался их предоставить. Все усилия прокурора вызвать его на откровенность остались тщетными, и на заседания суда он не являлся. В конце концов о нём все забыли и он тихо, незаметно удалился в тень — до времени, как мы увидим далее.

Благодаря молчанию Лярвы и Пацкевича (который изначально желал только спасения ребёнка, может быть, ещё наказания матери, но вовсе не скамьи подсудимых для одного из своих близких друзей) в деле так и не появились имена и фамилии тех, кто совершал насилие и глумление над ребёнком. Соседи в данном случае действительно не знали всех этих посетителей Лярвы, общавшихся всегда только с нею одной и вообще зачастую подъезжавших к её дому прямо из леса, не показываясь в деревне. Один только Петрович со своим сыном единственный раз общались с некими тремя охотниками, однако ничего толкового об этих лицах сообщить не смогли, имён их не знали, а в зале суда эти три лица отсутствовали и не могли быть опознаны. Таким образом, уголовное дело прокурор смог возбудить только против матери девочки.