Александр Матюхин - Восхищение [сборник litres]

Ему хотелось, чтобы люди в кухне пришли в движение, закричали или хотя бы выразили беспокойство. Но на него никто не обратил внимания. Разве что Усачев-муж оторвался от газеты и, вытянув шею, повел из стороны в сторону длинным носом.

– Воняет чем-то, – сказал он. – Гниль какая-то. Будто рыбьи потроха забыли выбросить.

– Сам и выбрасывай, – огрызнулась женщина за плитой. – Ходют тут, ворчат. Я вам не домработница.

Мимо проскользнул Валерка, присел за краешек стола. Глеб отметил, что кого-то не хватало. Кого-то важного и любимого.

Хлопнула дверь в ванную. Раздался удивленный возглас, и Глеб вытянулся по струнке, не веря своим ушам. Снова хлопнула дверь. По паркету тяжело заскрипели колеса.

Ну, конечно!

Глеб обернулся и увидел в коридоре мамочку, милую, добрую, родную. Как же он мог про нее забыть?

Мама сидела в инвалидном кресле, кутаясь в ветхий халатик. Взгляд ее уперся в Глеба, опустился на его перетянутый скотчем живот, затем ниже, на трусы, под ноги, где набралась уже лужица крови.

– Солнышко! – пробормотала мама, всплеснув худощавыми руками. – Ну как же так! Пойдем, живее, пока не поздно.

Глеб победно оглянулся – вдруг кто-то все же обнаружил странности! – но люди на кухне все так же сидели за столами, а женщина в халате будто бы вечность помешивала что-то на плите. Лиц Глеб не разглядел, они стерлись в белом свете, рвущемся сквозь окна.

– Живее, мой хороший! – поторопила мама.

Глеб тряхнул головой, рванул за мамой по коридору к ее комнате, обогнул развешенное белье, трехколесный велосипед, валяющийся на боку.

Маму Глеб любил, маме доверял. Как и она ему – всецело и без остатка. Мама называла Глеба «кровиночкой» и «золотцем». И как он вообще без нее справлялся в этой жизни?

Ее комната была на двадцать семь квадратов, с высоченными потолками и панорамным окном с видом на Фонтанку. Здесь в былые годы мама принимала гостей. Сейчас же комната больше походила на место былых сражений – штукатурка на потолке местами вздулась и пожелтела, обои слезли или завернулись драными кольцами, в углах и по стенам расползлись трещины, паркет скрипел, проваливался, обнажая холодный щербатый бетон. Тут много лет не делали ремонт.

Старая кровать стояла у окна, так, чтобы лежащая в подушках мама могла смотреть на жизнь, на Фонтанку. Правда, кроме снежной пурги, ничего видно не было. Подвывал ветер, что-то скрипело и ухало. У изголовья горел ночник. Вокруг кровати стояла густая и мерзкая смесь запахов мочи, пота и болезни.

Мама подкатила к кровати, протянула сыну костлявые руки. Он подхватил ее, обнял, ощущая легкость изношенного тела, торчащие кости, хрупкость. Осторожно переложил, укрыл, подоткнул одеяло.

– Мамуль! – шепнул Глеб заботливо.

Страх от произошедшего постепенно уступил место теплой любви к маме. Она повернула к Глебу худое морщинистое лицо.

– Я надеялась, что с тобой этого не произойдет… – Слова выплетались из ее растрескавшихся губ с тяжелым и грубым придыханием. Мама махнула рукой, охватывая комнату. – Прибраться бы тут.

– Что со мной случилось, знаешь? – спросил Глеб нетерпеливо.

Мама осмотрела его внимательно, потом кивнула.

– Верно, ты стал наживкой, – сказала она.

– Кем стал?

– Наживкой, наживкой. Кто-то снова ловит большую белую рыбу. Слыхал о такой легенде Петербурга? Конечно, не слыхал. Потому что люди в современном мире не привыкли слушать. Только болтают. – Она перевела дух, вытерла ладонью капли пота с желтеющего лба. – Ты тоже не слушал, а я рассказывала. Всем тут рассказывала. Подай воды, в горле пересохло.

Он протянул старый граненый стакан, стоящий на журнальном столике. Вода в нем была застоявшаяся, мутная. Мама, тяжело и шумно глотая, смотрела куда-то за спину Глеба. Зрачки ее бегали туда-сюда.

Глеб обернулся. Ветер разорвал снежную слякоть, и открылся прекрасный обзор на Фонтанку. Стал виден Египетский мост, разноцветные дома, снег на крышах, голубое небо, извилистые собачьи следы на снегу в центре реки. По дорогам лениво ползли автомобили, суетились прохожие, два силуэта сидели на парапете и целовались. Вроде бы ничего необычного. Но ему показалось, что пейзаж за окном должен быть другим, что Глеб не на своем месте, никогда не был в этой комнате и не видел Египетского моста с такого ракурса.

– Что за рыба? – спросил он, хмурясь.

Мама допила, пожевала влажными бесцветными губами.

– Большая и белая. Я бы даже сказала – гигантская. Иногда заплывает к нам, жрет разное гнилье. Ты, наверное, ее уже видел. Она должна была приплыть на запах.

Глеб вспомнил. Да-да, вспомнил большой глаз без век, смотрящий на него, отсвет фонарей на чешуе, рябь на воде и еще, и еще… Он снова повернулся к окну, и теперь уже четко увидел взъерошенную полоску льда на Фонтанке, будто кто-то плавал внизу и разбивал лед огромным плавником. Но ведь этого не может быть. Что за рыба? Что за наживка? О чем вообще речь?

– Я-то тут при чем? – спросил он. – Хотя, подожди, следуя твоей логике… Мамуль, кто-то хочет, чтобы я приманил рыбу? На запах или как там еще. Меня вскрыли, бросили на лед… Кто это сделал, знаешь?

Она покачала головой.

– Жалко тебя, бедного. Много кому охота поймать большую белую рыбу. Ее мясо, говорят, нежное на вкус и придает сил. Кто-то верит, что станет бессмертным, когда высосет у рыбы глаз. Кому-то нужны плавники. Можно даже продать хвост за большие деньги.

Глеб снова вспомнил – конечности в перчатках. Запах гнилья и рыбы.

– Откуда ты это все знаешь? – спросил он.

Мама печально улыбнулась. Пустой стакан выскользнул из ее руки и едва не упал. Глеб успел его подхватить. Нагнувшись, ощутил смрадное дыхание, вырывающееся сквозь гнилые рифы зубов.

– Я встречалась с рыбой, мой хороший. Была наживкой. Меня выпотрошили и бросили на лед как приманку. Но рыбу тогда не поймали. Кто-то плохо справился с подсечкой. Да и червячки у него были так себе. Только спугнул бедную.

– Ты, получается, спаслась?

– Можно сказать и так. Помоги мне. Вот тут… – Руки потянулись к одеялу. Глеб отодвинул пухлый край. Мама с некоторым усилием распахнула старый халатик и обнажила огромный рваный шрам, тянущийся от пупка к груди. Шрам был черный до синевы, блестящий от капель гноя. Живот у мамы впал, ребра натянули кожу до такого состояния, что, казалось, вот-вот разорвут ее.

Странно, но он никогда не видел этого шрама прежде, хотя готов был поклясться, что помнит, как купал маму, обтирал ее тело губкой, разминал.

– Мамуля, ты не рассказывала! – выдохнул Глеб, чувствуя, как расползается по лбу холодная испарина. – Почему не рассказывала? Можно было что-то придумать, можно было спастись!

– Глупый, нельзя спастись. Ты всего лишь наживка. Рыба чует твой запах, кружит неподалеку. А кто-то ждет, когда чувство голода одолеет страх, и тогда рыба бросится на тебя. Тогда – раз! Подсечка, отличный улов, очередная городская легенда всплывет на задворках Петербурга и будет долго обсуждаться среди приезжих, потому что местные предпочитают помалкивать.