Родриго Кортес - Часовщик

— Что вы делаете?! — возмутился епископ.

Но и повар, и его помощник, и гвардеец-охранник уже валились на мозаичный пол — один за другим.

— Тихо, Ваше Преосвященство, — произнес один — самый крепкий и явно самый главный, и решительно запихнул в епископский рот кухонное полотенце.

Бруно вжался в колонну.

— Больше никого?

— Кажется, нет, Гаспар…

— Тащите его, а я проверю…

Бруно тихонько повернулся боком — так он был незаметнее.

— Надо же… еще один! Спрятался…

Бруно развернулся. Самый здоровый из чужаков шел прямо на него. Бруно выставил перед собой так и не домытую двузубую вилку для жаркого и попятился.

— Спокойно, малыш, — так же тихо наступал со шпагой наперевес монах, — все будет хорошо…

Шпага свистнула, и Бруно едва успел отскочить к столу.

— За что, сеньор? — возмутился он, рухнул на пол и перекатился под столом на другую сторону. — Что я вам сделал?!

Монах яростно крякнул, запрыгнул на стол и сделал еще один выпад.

— Караул! — заорал Бруно и отскочил к стене. — Сюда, сеньоры!

— Тихо-тихо, — спрыгнул со стола монах.

— Ка-ра-у-ул!!! — еще пронзительнее закричал Бруно.

В коридоре послышался топот, и монах, видя, что деться парню некуда, снова перепрыгнул стол, открыл задвижку и встал у двери.

— Что тут еще?! Чего орать?

В горло гвардейца тут же впилась шпага, и он осел, цепляясь за косяк. Монах бережно подхватил его, затащил хрипящего и пускающего кровавую пену гвардейца в кухню, выглянул в коридор и снова закрыл дверь — все так же, на задвижку.

И тогда Бруно скользнул под столом и с разбегу воткнул огромную двузубую вилку монаху в поясницу.

— О, ч-черт! — без тени смирения произнес монах и обернулся, немного постоял и, покачнувшись, рухнул на пол.

Бруно не знал, сколько простоял вот так, с двузубой вилкой в руках. Перед глазами вращались обильно смазанные жиром и кровью шестеренки всей Арагонской Церкви, и Его Преосвященство был главным регулятором хода. А потом он увидел, как огромные кузнечные щипцы ухватили этот регулятор хода, потянули и с хрустом выдернули прочь.

То же самое сделал он сам с церковными часами, когда пытался спасти Олафа, но теперь мчались вперед не сдерживаемые ничем, словно прижженная под хвостом псина, стрелки всей Арагонской Церкви.

А потом раненый монах пошевелился, и Бруно пришел в себя. Наклонился над телом и, зная, что для быстрого бегства нужны деньги, начал обшаривать рясу.

— Даже не думай… — пробормотал монах, — уб-быо…

Но тело его не слушалось.

— Вот! — выдернул Бруно толстенный кошель.

Стремительно огляделся, отыскал брошенную кем-то из кухонных рабочих рясу, стремительно напялил ее на себя и, перепрыгивая через трупы помчался к выходу.

Едва Изабелла увезла хнычущего короля в свое родовое гнездо, Томазо первым делом примчался в монастырский госпиталь в Сан-Дени.

— Гаспар! Господи! Что с тобой?! Гаспар!

Брат Гаспар приоткрыл набухшие веки.

— Помнишь этого… Луиса?

Томазо похолодел. Парнишка по имени Луис был единственным, кто так и не оправился после того, что с ними сделали.

— Только не это… — выдохнул исповедник.

Луис был самым дерзким из них и самым лучшим, пожалуй. Он первым почуял опасность и первым дал решительный отпор. Как только все это началось, Луис мгновенно организовал круговую оборону, и в конце концов наглые, превосходящие массой и опытом монахи даже начали его опасаться — всерьез. Луису и выпала самая жуткая судьба. Монахи сломали ему позвоночник. Как совершенно точно знал Томазо, намеренно.

Позже он дважды навещал его в монастыре, а уж следил за его продвижением в Ордене постоянно. Из Луиса вышел неплохой каллиграф, и, как говорят, к тридцати он мог подделать практически любой документ — хоть на арабском, хоть на китайском. А в тридцать два он умер, видимо, устав бороться с жуткими пролежнями.

— Похоже, у меня то же самое… — выдохнул Гаспар. — Ног не чувствую. Совсем.

Томазо стиснул челюсти.

— Кто это сделал? — процедил он. — Кто?!

— Я его не знаю. Мальчишка, лет пятнадцати.

— Мальчишка?!!

Томазо видел Гаспара в драке и не мог себе даже представить, чтобы такого бойца мог одолеть мальчишка, почти ребенок.

— Ты не представляешь себе, — слабо и болезненно рассмеялся Гаспар, — он меня вилкой ударил…

Томазо глотнул. Это и была сама судьба: фатум, рок, воля Божья — как ее ни назови.

— Я найду его, Гаспар, — взял он мокрую, холодную руку друга. — Обязательно найду.

Когда приехавшая принимать заказ аббатиса откуда-то узнала, что чуть ли не все мастера этого города отлучены от Церкви, город затрясло.

— Какая тварь ей сказала?! — диким буйволом ревел мастер, наконец-то поверивший, что заказ его сорван, а бесценное железо израсходовано впустую. — Куда я теперь все это дену?!

Но, что хуже всего, аббатиса не собиралась молчать. В считанные дни об отлученном городе знала вся округа, а когда слухи дошли и до Сарагосы, крупнейшие клиенты часовщиков спешно сняли все свои заказы, не особенно разбираясь, кто из мастеров отлучен, а кто нет.

— Что будем делать? — задавали друг другу риторический вопрос мастера.

Основными заказчиками курантов были монастыри и храмы, впрочем, и магистраты не собирались конфликтовать с Церковью Христовой из-за нескольких десятков мастеров маленького провинциального городка.

— Отдайте Олафа Трибуналу, — мрачно предложил кто-то на очередном собрании Совета старейшин, — и все наладится.

И никто не отважился возразить.

Председатель судебного собрания ожидал чего угодно, но не этого.

— Мади, — первым начал самый старый часовщик, — откажись от Олафа.

— Как это? — не понял судья.

— Отдай его инквизиции. Пусть сам со святыми отцами разбирается. Иначе весь город останется без работы.

Мади аль-Мехмед непонимающе тряхнул головой.

— А как же Арагонские конституции?

Старейшина лишь махнул рукой:

— Какие там конституции? Меня падре Ансельмо даже на порог храма Божьего не пускает!

— У нас все деньги в заказы вложены… — поддерживая старика, зашумели остальные члены Совета.

— Олаф сам виноват…

Мади поджал губы.

— В чем он виноват? В том, что ему подсунули облегченную монету?

— Он падре Ансельмо оскорбил! — наперебой заголосили старейшины. — Пусть сам и отвечает! Нечего ему за наши спины прятаться!

Мади лишь сокрушенно качал головой. Он вовсе не считал, что сидящий без суда в келье осажденного монастыря Олаф Гугенот прячется за чьи-то спины. И он совершенно не собирался нарушать свою клятву Арагонским конституциям лишь из-за того, что Церковь Христова вдруг решила поставить себя выше закона.

А уже на следующий день город раскололся на две части. Те из мастеров, что по каким-то причинам не участвовали в осаде монастыря и не были отлучены, по-прежнему считали, что конституции священны. Но все, кто попал под отлучение, склонны были винить во всем Олафа.