Глеб Кащеев - Лабрис [litres]

Второй поворот.

Эту игрушку она вырезала своими руками. Сестра была старше меня на шесть лет, и, несмотря на то что у нас разные отцы, никого роднее для меня в детстве не было. Говорят, что она возилась со мной с рождения. Помогала матери кормить, меняла подгузники, играла и возилась, как с любимой куклой. Когда я научилась говорить и слушать, рассказывала мне сказки на ночь. Однажды, увлекшись почему-то такой мальчишечьей забавой, как ковыряние ножиком разных деревяшек, наловчилась вырезать из найденных на улице чурбачков различных зверьков. Выходило непохоже, но ей нравилось. Лучше всего получилась вот эта лошадка, которая сейчас лежала в углу пентаграммы. Ее она подарила мне то ли на пятый, то ли на шестой день рождения. Мать ворчала, что негоже ребенку в кровать брать игрушку из найденной на помойке деревяшки, но сделать ничего не могла. Я укладывала лошадку на подушку рядом и шепталась с ней, пока не приходил сон.

Новый изгиб линии. Лабиринт опять ощутимо сопротивляется, но теперь проходить его получается гораздо проще. То ли я привыкла, то ли он уже признает Дару почти своей и поддается. Смотрю на нее, но подруга меня не видит. Она закрыла глаза и погружена в себя, пропуская через сознание мои воспоминания.

Сестра защищает меня от матери. Суть конфликта я сейчас не улавливаю, но, когда мать в раздражении кричит на меня или даже замахивается тем, что подвернулось под руку, сестра всегда встает между нами, и все сразу успокаивается. На нее никогда не ругаются. Ее все время ставят мне в пример: как она хорошо учится, как ее любят в школе, причем все – и учителя и одноклассники, насколько она послушная, да и хозяйка отличная. Другая бы давно начала завидовать и тихо ненавидеть тот идеал, которым ежедневно попрекают и которым, как уже очевидно, никогда не стать, но мы вдвоем – крепость. Ни одна осаждающая армия не способна разрушить нашу дружбу и любовь. Ни мать, ни школа, никто и ничто!

Последний поворот.

Весть о том, что сестра выходит замуж и переезжает в другой город, я восприняла как предательство. Она променяла меня на какого-то мужика. Видела я этого рыжего худого уродца. Ну как он может быть лучше меня? Как она может бросить свою сестру, оставить ее одну в этом страшном мире? Кто будет защищать меня от вечно раздраженной мамаши, кто приструнит одноклассников в школе? Пусть сестра уже оканчивает институт, но все равно в случае чего может зайти в школу и накостылять любому моему обидчику. Даже мальчишкам. Не буквально, конечно, но словами так по стене размажет, что любой еще неделю будет от меня шарахаться. Это уже после, когда она уедет, случится спортзал и все остальное. Когда все поймут, что за моим плечом больше никто не стоит. Она уехала так далеко, что может бывать у нас только пару раз в год максимум. Да и то если билеты не подорожают. Ну как она могла?

Финальная прямая.

Я в бешенстве кидаю лошадку в стену, а потом плачу над ней. Я хороню сестру в своей памяти. Она бесконечно далеко, бросила меня на произвол судьбы. Все, что было раньше, – фальшь и ложь. Друзей и любимых так предавать нельзя! Я плачу, сжигая в памяти все то хорошее, что меня с ней связывало. Ненавижу ее! Ненавижу! Ненавижу! Из-за нее я осталась в этом большом и страшном мире совсем одна.

На сей раз я не упала в изнеможении, когда предмет в центре оказался в моей ладони. Сидела на коленях рядом с Дарой и прижимала лошадку с отбитым ушком к груди. Мы молчали долго. По-моему, целую вечность.

– Знаешь, я всегда хотела иметь сестру, – наконец сказала Дара, – особенно такую. Я же у родителей одна. Как ни просила братика или сестренку, но, как видишь, впустую. А сейчас поняла, что сестра у меня есть. – Она посмотрела на меня. – Это ты. Старшая сестра. Даже лучше. Мне кажется, что даже родного человека нельзя знать и чувствовать так хорошо, как я тебя. Не пропадай никуда. Пожалуйста.

Надо же, как она восприняла эту мою историю. Я никогда не выворачивала ее наизнанку. Никогда никому не была старшей. У меня за спиной тикают черные часы, отсчитывая последние дни моего существования. Это так же неумолимо, как взросление. Очень скоро я оставлю эту маленькую цыганку одну. Так, как это случилось со мной в детстве. Одну вновь против целого мира, где есть мальчишки, не дающие прохода грязнокровке, где соседи шипят и шепчутся за спиной, называя цыганским отродьем, где нет ни одной подруги, кроме мертвой девушки, которая скоро растает на солнце, как Снегурочка. Я тоже буду предательницей? Будет ли Дара винить меня в том, что случится?

Обняла ее за плечи и прижала к себе. Ничего не сказала. Врать я не хотела, но и обещать того, чего никак не могла выполнить, тоже не могла.

– Пожалуйста, – повторила она.

Но я молчала.

Я бегу по темным переулкам, как тогда, когда за мной мчался мужик с лопатой наперевес. Только теперь преследователей больше. Красные и синие огни мелькают то в одном переулке, то в другом. Я, словно загнанный зверь, мечусь из стороны в сторону, уже понимая, что обречена и выхода нет. Стучусь в закрытые двери, в пустые черные глазницы окон, но город мертв и пуст. Никто не отзовется, никто не поможет. Черные тени появляются впереди, и я испуганно прыгаю в очередной переулок. Он такой узкий, что вряд ли разойдутся два человека, случись им идти навстречу друг другу. Неожиданно я выскакиваю в поселок и с облегчением вздыхаю. Это сон. Впервые во время своего кошмара я осознаю, что это нереально. Только в этом случае я могла внезапно перенестись за несколько километров, пробежав всего пару десятков шагов.

Здесь мне знакома почти каждая улочка. Бегу вверх, в гору, чувствуя, что черные тени и всполохи сине-красного пламени не отстают. Не знаю почему, но стремлюсь к дому Дары, как будто там меня ждет спасение. А больше и некуда. Мои преследователи не устают, я же рано или поздно выдохнусь. Сворачиваю с дороги к нужной калитке и вижу море сине-красных огней. Черные тени вытаскивают из дома отца Дары, ее мать и саму девочку. Их волокут к большим страшным черным автомобилям с тонированными стеклами. Все они – братья-близнецы того, за которым я ошибочно охотилась все это время, только на крыше у них полицейские мигалки.

Как только я растерянно останавливаюсь, на меня наваливаются сзади преследователи, прижимают к земле и больно заламывают руки за спину. На моих запястьях застегивают наручники, затем грубо вздергивают на ноги и тащат к очередной черной машине, но почему-то не к пассажирским дверям, а к багажнику. Его черная пасть раскрывается, и я вижу там несколько рядов острых желтоватых зубов и багрово-розовое голодное, жадное горло. Визжу и упираюсь изо всех сил. В это время другому автомобилю скармливают безропотную семью Дары.