Генри Каттнер - Древо познания

С этим вздохом весь протест внутри него умер. В этот затаивший дыхание миг так близко возникло ощущение единства со всем, что его окружало. Его мозг замер от этого великолепия. Это было изысканно теплое и интимное чувство, нечто, что обычно испытывает человек. Он больше не был сам по себе, одиноким и разобщенным, борющимся против сил, которые не превозмочь. Все вокруг него состояло из непостижимого единения, которое сливалось с его сущностью. И никакими словами нельзя было описать тот покой и умиротворение от всего, что его мучило. В самом центре его сознания раздался уже знакомый голос.

— Вот что значит сдаться, глупый человек, — сказал он. — Девушка, которую ты любишь, снова слилась с тем, что наполняет нас, унося с собой ту часть твоей жизненной силы, которая называется любовью. Часть тебя осталась с тобой, и, благодаря ее внедрению, вы вместе обрели единство с нами. Не сопротивляйся, не борись с этим. Это больше, чем индивидуальность. Это и есть истинное счастье — погружение себя в единство целого. Стань с нами одним целым.

ЭТИ СЛОВАразлились по его сознанию, словно легкая рябь в резервуаре с водой, которая постепенно растворилась в безмятежном ритме слияния.

Он едва обратил внимание на то, что голос замолчал.

Совершенно расслабившись, он отдался потоку разума, выйдя за пределы физического тела. Отныне его ничто не волновало. Ответы на все вопросы, сомнения и колебания тихо поглотились величайшим спокойствием сложного разума.

Неожиданно для себя он начал воспринимать то, что не мог ранее — тонкую рябь света, волны безымянных цветов, звуков. Все это складывалось в причудливые калейдоскопические узоры, формирующиеся по мере того, как волны невиданного восторга перехлестывались друг с другом. Узоры, сливающиеся в одно целое, простирались далеко за пределы привычных измерений через пространство и время.

Он все меньше понимал этот узор, его цвета и ощущения каким-то образом становились его собственными, он был огромным узорчатым существом, которое простиралось через измерения и заполняло пространство от края до края — пространство, которое не имело границ, и теперь само сознание таяло.

Что-то коснувшееся лба вернуло его из небытия. Он открыл пустые глаза и увидел зеленый лесной мир. Виноградная лоза, тянувшаяся по большому разбитому камню рядом с ним, коснулась его лица своими листьями, когда подул ветер. Он сел и огляделся.

Он сидел на краю огромной серой развалины, разбитые блоки которой громоздились на земле, насколько хватало глаз, чтобы проникнуть в джунгли. Это были старые развалины, потому что над ними росли виноградные лозы, а серые камни покрывал густой мох. Было что-то неприятное в роскоши этого мха, зеленых сладострастных лиан.

Слабый запах, похожий на запах давно разложившейся плоти, висел над разбитыми блоками, и зеленые твари вонзали жадные корни в свои трещины и щели, расцветая из серости, как из самой богатой почвы.

Глаза мужчины безучастно скользнули по развалинам. Что-то дразнило его в глубине сознания, и он нахмурил брови в глупой попытке вспомнить. Казалось, он каким-то образом, с отдаленной частью самого себя, плавает в морях славы, где бушует прибой, чьи гребни разбиваются в музыку, легкую, как сон, плывущий через глубины безымянной красоты. Он мог вспомнить и цвета, и самые прекрасные волны звуков, и покой, такой глубокий, что даже сам мозг погрузился в тишину. А потом… потом…

Воспоминание исчезло. Он чувствовал себя тяжелым, очень скучным и немного испуганным. Другой разум уходил все дальше и дальше, растворяясь в великолепии, теряя всякий контакт с телом, которое его приютило. Ему почему-то захотелось плакать, и слезы медленно потекли по его лицу. Но он забыл, почему.

Через некоторое время в его глазах зажегся свет, и он пустым взглядом посмотрел на запад, где сквозь деревья пробивались лучи заходящего солнца. Он счастливо улыбнулся и, спотыкаясь, поднялся на ноги, направляясь к нему неуклюжей походкой. На ходу он натыкался на деревья, продирался сквозь лианы, висевшие поперек дороги. Ветви хлестали по лицу, но он не сделал ни малейшего движения, чтобы отбиться от них. Забытые руки болтались по бокам.

Он вышел на берег как раз вовремя, чтобы увидеть, как последние красные отблески уходят за горизонт. Он пошел бы прямо на закат, но вода, плескавшаяся вокруг лодыжек, отвлекла его, и он опустился на край прибоя, удовлетворенно играя с раковинами, выброшенными на берег. А позади него с неба падал яркий свет.

Greater Glories, (Astounding, 1935 № 9), пер. Андрей Бурцев, при участии Ивана Штрамма

В СВОИ ДВАДЦАТЬ ЛЕТЭрик Рознер успел побывать везде, где только можно. Он объехал весь мир на баржах для перевозки скота, впервые убил человека в уличной драке в Шанхае, был на волоске от расстрела и тайком пробрался на исследовательский корабль, направлявшийся в экспедицию на Южный полюс.

В двадцать пять лет он заблудился в сибирской глуши, возглавил отряд татарских бандитов, взял на себя командование китайским полком и прошел сотню сражений, воюя за обе стороны.

К тридцати годам уже не осталось континента или столичного города, которого он бы не посетил, и не было джунглей, пустынь или горных хребтов, не оставивших шрамов на его могучем, как у викинга, теле. Раны и царапины от тигриных когтей и русского кнута, китайских пуль и ножей диких темнокожих воинов из африканских лесов могли рассказать о полной опасностей жизни. В тридцать лет у него за плечами была такая захватывающая, скандальная и бурная деятельность, какой могли похвастаться лишь немногие шестидесятилетние мужчины. Но в тридцать он понял, что не намерен останавливаться на достигнутом.

Хоть жизнь и била ключом, тем не менее, время шло, и Эрик Рознер все больше ощущал потребность в чем-то, чего был лишен все эти годы, но не мог понять, чего именно. Поначалу он даже не осознавал, что ему чего-то не хватает, но с каждым разом все больше и больше разочаровывался в новом опыте… Возможно, таким образом его подсознание пыталось слепо заполнить зияющую пустоту в душе.

Эрик Рознер так много успел повидать за свои тридцать буйных лет, что лихорадочные поиски новизны уже не приносили должных результатов. Он успел пожить в богатстве и бедности, испытать всевозможные удовольствия и пережить боль. Весь накопленный человечеством опыт казался просто детским лепетом. Жажда острых ощущений, сопровождавшая его все эти годы, сменилась серой скукой. А для такого человека, как Эрик Рознер, скука была подобна смерти.