София Сеговия - Пение пчел

Симонопио частенько их навещал. Прикладывал ладони к твердым стенкам живого улья, гудящего множеством голосов. Не покидая сот, пчелы отзывались на его зов, утешали в одиночестве и спрашивали: «Мы тебе нужны?» Одно лишь осознание того, что пчелы откликнутся и покинут улей, готовые ради него на все, утешало Симонопио. Если он их позовет, они без раздумий отправятся куда угодно, даже в это страшное место, пусть это будет стоить им больших потерь: при низкой температуре большинство погибнет. В тот день неподалеку от дома Эспирикуэты он чувствовал страх, но этого было недостаточно, чтобы принести в жертву своих пчел: день, когда он их призовет, еще не настал. Сидя на камне за кустом и поджидая, когда крестная покончит со своими обязанностями, глядя на нее издалека, Симонопио без стыда признавал, что сильнее всего боится того момента, когда однажды столкнется с Эспирикуэтой лицом к лицу. Он не знал, когда, как и где произойдет столкновение, и это его угнетало.

«Похоже, хозяина нет дома», – с облегчением подумал Симонопио, когда дверь робко приоткрыла младшая дочь. Значит, день льва и койота еще не настал. Оставалось ждать, пока его история станет реальностью. Одно он знал точно: этот день наступит, избежать его невозможно, а потери будут огромными и непоправимыми. Не зная истории заранее, он был уверен, что исход ее изменит жизнь каждого.

Уклоняясь от встреч с койотом, всеми силами его избегая, Симонопио словно отодвигал наступление этого дня, чтобы стать сильнее, избавиться от страха, выучиться всему необходимому, чтобы изменить слова и сюжет их неизбежной истории. Если бы только он выиграл время, чтобы вырасти физически, ментально и духовно, и если бы успел превратиться в могучего льва, каким он себя представлял, то он был готов избегать его сколько нужно. Симонопио не сомневался, что легенда, которую пчелы, ветер и деревья когда-нибудь расскажут о нем и об Эспирикуэте, будет одной из тех историй, которые лучше бы никогда не случались.

– Ты что тут делаешь, чертенок?

Удивленный яростью, звучавшей в этом голосе, Симонопио обернулся и увидел Эспирикуэту, готового броситься на него и сжимавшего в руке палку.

Иногда, не наблюдая кого-то в поле зрения, не находясь в прямом контакте, но зная при этом, что человек не перестал существовать, нам так же кажется, что кто-то не может продолжать свое существование без нас, без нашего непосредственного участия. Не знаю, случалось ли подобное с тобой, а в моей жизни происходит до сих пор.

Например, сейчас, когда наше такси удаляется от моей городской квартиры и близится обеденный час, а в кухне готовится обед, мне трудно принять, что, пусть даже меня там нет, бульон или жаркое все равно кипят на плите, по дому плавают запахи и еда в мое отсутствие имеет прежний вкус.

Разумеется, я не имею в виду непродолжительное отсутствие, когда человек выходит из дома купить молока в лавке на углу. Я говорю о тех случаях, когда кто-то исчезает надолго, попрощавшись навсегда или на время. Когда я учился вдали от дома и возвращался на каникулы, мне казалось очень странным, что в мое отсутствие мама сменила чехол на кресле или отдала книги моего детства и отрочества в более юные руки. Затем, когда уехали на учебу мои собственные дети, я часто звонил им, чтобы они не теряли ощущения моего присутствия в повседневном мире с его привычным распорядком, где хотят есть и утоляют голод, где начинают гнить зубы и приходится их лечить, где урчит живот и заваривают чай со щепоткой полыни, которую дети посадили в уголке сада как раз для таких случаев. Где гаснут лампы и приходится их менять, где счет за электричество приходит вдвое больше обычного и мы просто оплачиваем его; где мы иногда ссоримся, но почти всегда миримся, где собираемся за столом со старыми друзьями и даже заводим новых. И все это несмотря на наше отсутствие.

Конечно, я понимаю, что это не совсем так, что мы бы не забыли друг друга – ни они меня, ни я их, но мне впервые хочется с кем-то обсудить эту мысль. Надеюсь, я понятно выражаюсь. Нет, я не более безумен, чем час назад, когда мы садились в машину. Маразма у меня нет, но в таком возрасте я имею право говорить все, что взбредет в голову. Я хочу сказать, что мои воспоминания, впечатления – все это часть меня. Не знаю, как у тебя, но моя реальность сопровождает меня повсюду, куда бы я ни направился, отказывая прошлому в способности обновляться и развиваться.

Думаю, мои родители точно так же полагали, что вернутся в город, замерший во времени, окаменевший. Как бы не так. Жизнь – и смерть – продолжались без них. Только вернувшись в Линарес, папа рассказал маме про ужас и тоску, которые он пережил, проезжая по городу в тот день, когда отправился за дочерьми в Монтеррей. В продолжение трех месяцев изгнания он держал эти воспоминания при себе, чтобы не расстраивать маму, но по возвращении, когда вокруг была уже другая жизнь, нашел в себе силы признаться, что эта поездка его напугала, лишала сна в течение многих ночей подряд, потому что, закрывая глаза, он снова видел пустые улицы, псов, жаждущих человечины, топот конских копыт и похоронную повозку, грохочущую по мощеной мостовой. Даже получая время от времени письма от доктора Канту и зная, что жизнь в Линаресе продолжается, он с трудом мог вообразить улицы, заполненные живыми людьми, как было в прежней жизни.

Размышляя об этом многие годы, я пришел к выводу, что, бросив последний взгляд на город своих предков, отец собственной шкурой ощутил то, что я пытаюсь объяснить: ты покидаешь какое-то место, прощаешься с кем-то, и вот уже тебе кажется, что оставленная тобой жизнь замирает, немыслимая без твоего присутствия. Проехав по улицам Линареса в последний раз, он пришел к выводу, что это и есть конец света. По крайней мере, конец знакомого ему мира. Все привычные звуки, запахи и образы исчезли. Наверняка у него сложилось впечатление (чему виной, возможно, первобытный инстинкт), что все тела, лежавшие по обочинам улиц, – это люди, что шли по своим делам, но внезапно упали замертво.

Пожалуй, его первым впечатлением после возвращения в Линарес был серый город. Нас встречал декабрь 1918 года, пасмурный и холодный, а люди на улицах были в черной траурной одежде. Обстоятельства, скорее всего, не дали им проститься с покойными и проводить их до могилы, но в ту пору, как говорила моя бабушка, порядочные люди умели скорбеть – носили траур целый год.

Папа и мама впервые столкнулись с таким видом траура, понять который было непросто. Люди потеряли мужей, жен, родителей, детей или друзей и переоделись в черное, но занимались повседневными делами, как будто ничего не произошло. Они были счастливы, что выжили. По правде сказать, и я бы на их месте был счастлив. В новой реальности, которую принесла с собой испанка, человек, честный перед самим собой, ужасался смерти собственной сестры, но одновременно радовался тому, что жив сам, хотя проявлять подобную радость на глазах у других было дурным тоном.