София Сеговия - Пение пчел

И только одну историю я не рассказывал никогда и никому – историю о койоте. Возможно, потому, что она была не закончена и постоянно развивалась, обрастая все новыми подробностями. К тому же я воспринимал ее как нашу с Симонопио игру: даже Соледад Бетанкур, профессиональная рассказчица, уверявшая, что знает все сказки и легенды на свете, не знала ни о существовании койота, ни об опасности, которую он собой представлял. К тому же койот принципиально отличался от кукол, призраков и прочих фантастических гадов – история о нем была реальной; койот искал нас с Симонопио, потому что, по уверению Симонопио, мы были львами; потому что против этого реального чудовища не существовало ни заговора, ни молитвы, оставалось лишь все время держать ухо востро, другого средства не было. Это было единственное чудовище, которого я в глубине души по-настоящему боялся независимо от времени суток. Если даже Симонопио боялся койота, что же говорить про меня!

В те ночи, когда я не мог выкинуть койота из головы, подозревая, что даже «Отче наш» меня не защитит, слова молитвы я менял на заклинание: «приди-приди-приди-приди». И это неизменно срабатывало: Симонопио приходил в темноте, не произнося ни слова; молча расстилал свой коврик рядом с моей кроватью и ложился, непостижимым образом вынуждая ритм моего дыхания следовать своему – все медленнее, медленнее. Это было похоже на гипноз. Человеческий щит между моим беспомощным телом и угрозой койота позволял мне засыпать спокойно, крепко, без пробуждений. Я просыпался бодрым и свежим, чтобы вновь отправиться в школу и там без устали сеять ужас среди сверстников, охочих до страшных историй.

Когда мама спрашивала, откуда у меня в голове столько дичи, я не признавался, что это истории Симонопио или же мы вместе услышали их от Соледад Бетанкур, когда та выступала на ярмарке в Вильясеке или наведывалась в Линарес. Есть вещи, которые угадываешь интуитивно, и инстинкт подсказывал, чтобы я не выдавал их источника. Вот почему я молчал. Я боялся, что признание положит конец нашим вылазкам и мы больше не будем свидетелями таинственного мира, рождавшегося из слов рассказчицы, гастролировавшей в наших краях. Не хотелось лишать Симонопио удовольствия.

Однажды Симонопио возвращался в Амистад верхом на Молнии, колченогой лошадке Франсиско-младшего. Он пересек площадь, как вдруг услышал странный звук, который ни разу не слышал прежде. Для человека, привыкшего улавливать звуки, голоса и даже чужие мысли чем-то более важным, нежели уши, это было удивительно. Это было чудо.

Он остановился посреди дороги, не обращая внимания на то, что мешает движению и люди бросают на него косые взгляды. Попытался определить направление, откуда доносится этот трудноразличимый металлический голос, летящий, казалось бы, отовсюду: отражается эхом от аптеки, и та отбрасывает его к центру площади, потом запутывается в кронах деревьев, а вырвавшись на волю, вновь обретает силу и звучит уже, казалось бы, с другой стороны, отскакивая от стен лавки сеньора Абрахама, чтобы затем вернуться обратно. Симонопио попытался проследить его взглядом, но звук ускользал, он был стремительнее его глаз и разносился по всему городу, не задевая ни единого листочка на деревьях, тянувшихся вдоль дороги.

Люди вокруг разговаривали, ходили, думали о чем-то своем, и казалось, это явление нисколько их не занимает. Неужели этот голос слышит он один? Такое случалось, хотя в свои девятнадцать он умел отличить сигналы, которые мир посылает всем людям, от сигналов, предназначенных лично ему: это были секреты, которыми мир делится лишь с теми, кто способен их уловить, разгадать и сохранить. Однако голос был чем-то новым. Симонопио не знал, как расшифровать этот сигнал. Он не понимал значения этих слов, растерянно озираясь по сторонам. Лихорадочные слова путались друг с другом, сливаясь с ритмичной и также едва различимой музыкой.

Он заметил, что люди прерывают свои занятия и осматриваются, чтобы, подобно Симонопио, установить направление, откуда шли таинственные позывные, с каждым мгновением звучавшие все ближе, наступавшие откуда-то справа. Привлеченные шумом, жители Линареса выходили из домов и контор. Почтенные домохозяйки, которые в этот час обычно принимали в соборе Святые Дары, прерывали молитвы, поспешно выходили на улицу и с любопытством прислушивались. Учителя – как открытых школ, так и подпольных – были не в силах сдержать учеников, радостно выскакивавших на улицу, чтобы засвидетельствовать необычное явление. В толпе детей Симонопио увидел Франсиско-младшего; он знаком приказал ему остановиться и не двигаться.

Подобно Симонопио, все спрашивали себя, что происходит, и вскоре получили ответ. На площадь вывернул грузовик, который и был источником звука: в его кузове располагался целый оркестр, гремевший на полную мощность. А голос? Как получалось, что оглушительная музыка его не заглушила? Перекрывая музыку, голос несся над площадью, звучал все громче, все отчетливее с каждым поворотом колес.

Певучий голос Марилу Тревиньо всегда казался Симонопио настоящим чудом. Несмотря на мягкость и глубину, он без труда перекрывал музыку и прочие посторонние шумы, преодолевая на своем пути все препятствия и достигая каждого уголка цирка, где она пела на ярмарке в Вильясеке. Менее одаренные исполнители вовсю уже пользовались не так давно изобретенными микрофонами с металлической мембраной, чье звучание было резким и грубым, однако этот живой голос, заполнивший собой площадь, звучал так, будто его усиливали десятки микрофонов.

В этот миг Симонопио заметил непонятный предмет в руках у человека, который без умолку кричал, а вовсе не пел, стоя в кузове грузовика. Этот предмет в форме конуса размером крупнее головы кричащий прижимал ко рту, как будто собирался его проглотить. Он говорил так быстро и с таким напором, что нужно было приложить немалое усилие, чтобы разобрать слова. Однако люди, которые стекались на голос со всех сторон и тянулись следом за грузовиком, видимо, их понимали и одобряли. Когда грузовик поравнялся с Симонопио, тот наконец разобрал слова, который человек без умолку выкрикивал: «Всего за двадцать сентаво приходите все в эту субботу в пять к старой мельнице Ла-Вердад слушать Педро Пелудо, настоящее чудо, который умеет петь в воде без каких-либо специальных устройств и приспособлений!» Люди вокруг аплодировали обещанному зрелищу, которое в любом случае разнообразит надоевшую рутину.

Симонопио не сдвинулся с места. Не кричал ура, не хлопал в ладоши. Он не последовал за грузовиком, подобно толпе, и даже не шевельнулся. Услышав голос, он мигом дал волю воображению: неужели возможно такое искусство, такая сверхъестественная способность? Умение петь на публике само по себе казалось ему необычайным даром, поэтому он не упускал возможности стать свидетелем подобного зрелища, будь то ярмарка в Вильясеке или другие, более скромные события. Но услышать, как человек поет под водой, было чем-то из ряда вон выходящим даже для Симонопио, который иногда, стоя в воде по щиколотку, наблюдал за рыбами и, как ни старался, не мог понять, что они пытаются ему сообщить.