София Сеговия - Пение пчел

Внезапно растерянность отступила, хотя прояснившиеся мысли не привели к разрешению его сомнений и подозрений. Вслед за прояснением мыслей пришел ужас. Франсиско попытался пошевелиться и не смог. Попытался почувствовать движения сына под собой, но чувствовал лишь ледяную землю на лице да камень, о который ударился виском.

Он вспомнил о стоявшем вдали Эспирикуэте и его свинцовом приветствии. Приветствии, сбившем его с ног, заключил Франсиско. Он уже понял: голова – единственное, что у него работает, да и то с трудом, все ощущения в теле словно умолкли. Перед глазами он видел руку, лежащую на земле. Он узнал эту руку по шраму на костяшках и длинным узловатым пальцам, унаследованным им от отца: «Точно, это моя рука». Он узнал собственную руку, зато она его будто не узнавала: прежде всегда такая послушная, отказывалась подчиняться его приказам, стряхнуть землю или хотя бы увернуться от ручейка крови, бежавшего в ее сторону. Вот кровавый ручеек настиг ее. Намочил рукав.

Эта рука была единственной частью его тела, которую он видел, и ему казалось, что это единственная часть оставшейся у него человеческой природы: не видя другой руки, запястья, предплечья, ног, ступней, он пришел к выводу, что их для него больше не существует. И тут он понял, что прежде него самого все его тело переходит во власть смерти. И у него разбилось сердце – тот орган, который всегда чувствуется; даже если не слышишь его биения в потерявшем чувствительность теле, угадываешь его в душе. Как бы ему ни хотелось, теперь он не способен даже зарыдать. Не хватало воздуха. Зато были слезы, вольно и бесстыдно стекавшие по лицу, и он представлял, как они орошают апельсиновое дерево, смешиваясь с кровью, которая заливала землю, быстро покидая тело.

Этой земле, унаследованной от предков, он без раздумий отдал бы все: семью, мысли, время, юность, пот, занятия и даже проливаемые тайком слезы. Но никогда не думал, что однажды она потребует от него крови. Потребует жизнь его сына. «Хорошо ли будет расти это апельсиновое дерево, вспоенное моей кровью и слезами? Не будет ли чувствоваться привкуса крови в сладости его плодов? Я уже про это не узнаю, – понял он. – Это и есть смерть, – сказал он себе. – Моя смерть и смерть моего сына, которому я не могу помочь, как бы ни старался». Больше всего ему хотелось хотя бы на секунду увидеть дочек. Но главное – Беатрис: он всегда был уверен, что умрет, глядя ей в глаза. В том финале жизненного пути, который он сам себе предрекал, они состарятся бок о бок, как и обещали когда-то друг другу, а за долгие годы у них найдется достаточно времени, чтобы все друг другу рассказать, и не единожды, а множество раз, не обращая внимания на повторы. Он был уверен, что времени впереди еще много.

И сейчас, когда в теле едва оставались силы дышать, в последнем единственном взгляде – на большее сил все равно не хватало – он хотел подарить Беатрис все жаркие любовные взгляды, которые копил до лучших времен, потому что все время был занят, погруженный в ежедневные дела и неотложные заботы. Если бы перед ним сейчас оказалась его жена, он бы нашел способ в одном-единственном взгляде выразить все накопившиеся нежные слова, которые он говорил ей с тех пор, как ее встретил. И не только: его последний взгляд передал бы ей заодно и новые слова, предназначенные только ей одной. Но было поздно. И как бы ни хотелось ему произнести слова любви и прощания, он находил в себе лишь боль, сожаление и упреки.

Приняла бы она такие слова? Окажись Беатрис рядом, она бы погладила его ушибленный висок, обняла его, согрелась в тепле его тела, а он бы нашел в себе силы попросить у нее прощения и смиренно бы выслушал любую проповедь, которую изрекут ее уста, породят разум и сердце, потому что он этого заслуживал. «Я заслуживаю все твои упреки, дорогая, и не только за жирную мокрую землю, которая перепачкала одежду нашего непоседливого сына, но и за доверчивость и самонадеянность, за слепоту, которая не позволяла мне увидеть очевидное: мы в опасности. Я бы попросил прощения за то, что собственноручно распахнул перед этой опасностью дверь. Прости меня, это я пригласил к нам смерть, приветствовал ее, вместо того чтобы от нее убегать. Прости, Беатрис: своей неуклюжестью я убил нашего сына, которого я подарил тебе так поздно и забрал так рано».

Он бы попросил у нее прощения, но было поздно извиняться и тем более оправдываться. Откуда ни возьмись, до него донесся вкрадчивый, едва слышный, но с каждой секундой все более громкий, все более близкий голос: напев, которого он никогда толком не понимал, потому что никогда не вслушивался в слова, потому что никогда этого не желал, потому что до этой минуты значение слов было ему безразлично:

В нескольких метрах от себя Франсиско услышал шаркающие шаги Эспирикуэты и, если бы мог говорить, взмолился бы, чтобы тот сохранил жизнь его сыну, который в эти минуты задыхался, зажатый между землей и тяжелым телом отца, оберегавшим и убивавшим одновременно. Франсиско не видел сына, но хотел почувствовать его рядом, поговорить с ним последний раз в жизни, пусть хотя бы взглядом. «Я пытался, – сказал бы он. – Пытался и обманул. Я обманул тебя, сынок, – сказал, что со мной ты будешь в безопасности, не бойся. И ошибся. Но теперь, сынок, и правда не бойся. Мы уходим вместе. Возьми меня за руку, сожми ее крепко. Мы уходим вместе. Прыгни высоко. Прыгни как можно выше. И ничто не заставит тебя упасть на землю».

Франсиско Моралесу оставалось лишь ждать, и, зная, что будет впереди, из глубины своего молчания, на которое его обрекла угодившая в него пуля, из глубины своего существа, со всей силой, какая у него оставалась, он горячо взмолился: «Пусть это будет мгновенно, чтобы он ничего не понял и не страдал; пусть его убью я, а не кто-то; пусть мое тело лишит его жизни раньше, чем кто-то другой заметит моего любознательного ребенка, моего отважного мальчика, который вот-вот увидит своего палача, потому что из этого путешествия нет возврата. Так пусть же смерть его будет легкой и нестрашной, Господи, пусть жизнь угаснет в нем быстро, пусть все произойдет мгновен но…»

Близко, слишком близко от своего лица он увидел стоптанные башмаки: они преспокойно расхаживали вокруг него, поднимая пыль, не давая глотнуть чистого воздуха. Он видел, как башмаки наступили на лежащую рядом чужую руку, и порадовался, что ничего не чувствует. Он закрыл глаза, ожидая удара, но снова открыл, когда вместо удара почувствовал возле лица влажное дыхание Эспирикуэты. Тот напевал ему на ухо тихо, почти нежно: