София Сеговия - Пение пчел

Ты поворачиваешься к водителю такси, которого называешь Нико, хотя в течение всей поездки не спросил его имени, да и сам он тебе не представился.

– Мне стало лучше. Едем дальше?

Да, Франсиско. Садись в свой казенный экипаж. Поезжай, куда собирался. Не останавливайся, Франсиско. Память и боль – твоя, чужая, общая – не оставят тебя в покое. Они будут напоминать о себе всегда, но сейчас ты на верном пути.

Надо бежать напрямик. Симонопио выбрал самую короткую тропинку и помчался во всю прыть. Он не слышал биения сердца. Не следил за дыханием и не видел ничего дальше ближайшего холма. Он знал, что сердце колотится, что он дышит, а мир продолжается за пределами его обзора, он по-прежнему жив, он движется, и все его чувства занимает одна-единственная цель. Холода он не замечал, он о нем просто забыл. Его босые ноги ступали по камням, веткам и колючкам, но он следил только за скоростью, еще один шаг, и еще, и еще, множество быстрых, устойчивых шагов, чтобы поскорее добраться туда, где его призывали, он же всю свою жизнь знал, что однажды его позовут.

И с каждым шагом он повторял свой настойчивый призыв: «Пора, это случилось, летите ко мне». Оглушенный тоской, он не знал, получит ли ответ. Не обращая внимания на царапины и раны, он не останавливался ни на секунду. Он не сбавил скорость, даже пробегая сквозь заросли колючих растений, которых заметно прибавилось с тех пор, как он видел эту поляну в последний раз. Он не остановился, как обычно, чтобы полюбоваться панорамой высоких гор, внезапно открывавшейся с точки, о которой знал лишь тот, кто бродил по этим местам. Он не притормозил, чтобы пропустить кролика, который, не подозревая об опасности, пересекал тропинку. Впервые в жизни он бежал бесчувственно и равнодушно, не следя за тем, чтобы не вспугнуть какого-нибудь зверька и не наступить на растение, и даже встреча с медведем, бродящим по здешним местам, не прервала бы его безудержного движения вперед. Оставалось много пути и мало времени, чтобы его преодолеть, – день схватки льва с койотом настал, и он спешил ей навстречу.

Только не знал, успеет ли вовремя.

Франсиско ничего не мог с собой поделать: когда вдали на холме показался Эспирикуэта, ему стало не по себе. Да, они условились встретиться, хотя Ансельмо вовремя не явился. Франсиско думал, что тот уже не придет; совместная работа была задачей, ради которой он и привез сына, однако теперь, когда все ямки были выкопаны, ему не хотелось никого больше видеть. Они начали с Франсиско-младшим, и он хотел, чтобы закончили они в том же составе. Если бы Эспирикуэта помогал с самого начала, явившись вовремя, работа заняла бы всего несколько минут, в то время как ему, непривычному к земле, и семилетнему мальчику, который заталкивал в ямку больше земли, чем вытаскивал, потребовалось около двух часов.

Сейчас, когда первое дерево было воткнуто ямку, он решил, что попросит Эспирикуэту прийти на другой день. Оставшиеся деревца они посадят вдвоем, и Франсиско-младший навсегда запомнит, что в детстве они с папой положили начало целой плантации.

Работы у них с Франсиско-младшим оставалось еще довольно много, но его это не смущало. Ему нравилось, что они с сыном трудятся бок о бок, вместе потеют, несмотря на холод, и казалось, что мальчик тоже рад общению с ним. В этот вечер они вернутся домой голодные как волки, с волдырями на руках, зато довольные хорошо выполненной работой и своими достижениями, которые были куда значительнее, чем посаженные пять деревьев. После долгого рабочего дня оба будут едва держаться на ногах от усталости, загадал он. Он взмахнул рукой в знак приветствия, ожидая ответного жеста. Однако вместо этого Эспирикуэта поднял маузер и прицелился – расчетливо, неторопливо, выровняв дыхание, как опытный стрелок, рассчитывающий попасть в цель с первого выстрела.

Франсиско Моралесу-отцу потребовалось лишь мгновение, чтобы в ужасе сообразить: Ансельмо Эспирикуэта целится не в какую-то абстрактную точку у него за спиной, к тому же в руках у него маузер, заряженный пулями, которые выдал хозяин, повторяя, что батраки должны почаще упражняться в стрельбе, чтобы развить меткость. Секунды хватило, чтобы понять: цель – он сам, он и его сын. Всего лишь одной секунды.

Он повернулся, чтобы загородить собой Франсиско-младшего, когда раздался выстрел, эхо которого заметалось между горами и землей, все еще ему принадлежавшей.

Ансельмо Эспирикуэта явился по приказу хозяина, как и было условлено. Они с сыном прибыли рано, почти на рассвете, то есть в обычный для начала работы час, но хозяин не появлялся. Несколько часов просидели на вершине холма, прислонившись спиной к дереву, холодные, голодные, и Эспирикуэта по настоянию сына уже готов был плюнуть и вернуться домой, раз уж хозяин так по-свински с ними поступает. «Для пеона, – подумал он, – время течет иначе, чем для хозяина, который запросто может нарушить слово и не явиться на встречу». Он был разочарован: он ждал этого дня, и не потому, что ему не терпелось заняться апельсинами, и не из-за любопытства, с которым прочие батраки отправились на берег реки поглазеть на чудо: в тот день должна была начаться жизнь, о которой он мечтал столько лет.

Назначенную Моралесом встречу Эспирикуэта воспринимал как угрозу, однако это будет последний раз, когда кто-то осмеливается ему угрожать; он тоже дал себе слово, что выполнит свое обещание. И апельсины тут ни при чем. Вот почему Ансельмо все еще сидел на холме. Он не знал, когда ему снова представится возможность защитить свою землю от того, кто собирается ее отнять, провести на ней непонятные и бессмысленные перемены – перемены, как и все остальное, нужные только хозяину и его семейству. После полудня желудок жалобно заурчал, как вдруг Ансельмо завидел повозку, груженную саженцами и лопатами. Эспирикуэта-младший с готовностью вскочил на ноги, чтобы броситься на помощь хозяину, но Ансельмо его остановил.

– Нет, сынок. Не сегодня.

Он забыл о голоде. Забыл о холоде. Так, вдали от хозяина, который по-прежнему ждал своего послушного батрака, отец и сын наблюдали, как другие отец и сын выбиваются из сил, выкапывая пять ямок, и, глядя на этих новоявленных земледельцев, неуклюжих, высоких, белокурых и холеных, Эспирикуэта уверился в том, о чем догадывался всегда: земля принадлежит тому, кто ее обрабатывает, кто знает в ней толк и умеет сеять и жать, а не тому, кто взирает на нее с высоты своего коня, брезгуя запачкать руки.

– Эта земля моя.

Он ждал много лет и больше не намерен был ждать ни единого дня: настала пора смести со своей земли следы чужих ног. Уже очень давно в его в душе закончились запасы терпения и надежды, смирения и молчания. И если той женщине, желая выплеснуть накопившиеся обиды, он страстным шепотом перечислял все то, в чем она перед ним провинилась, – ты не смотрела на меня, когда я на тебя смотрел, а раз так, теперь ты вообще ни на кого больше не посмотришь, – пока их потные тела боролись, тесно прижавшись друг к другу, рука к руке, глаза к глазам, грудь к груди, одно одержимое желанием выжить, другое – желанием уничтожить, зубами и ногтями вырвать чужую жизнь, так что, вслушиваясь в ее последний вздох, он в конце концов всем телом ощутил блаженство, – сейчас ему предстояло сделать то же самое, но на расстоянии, с помощью маузера, в стрельбе из которого он так усердно упражнялся, который нежно любил и ласкал, как женщину, которой у него не было.