София Сеговия - Пение пчел

Невозможно. Это невозможно, даже если его найдут. Она женщина, а месть – не женское дело. Но кое-что она могла сделать, чтобы хоть как-то удовлетворить терзавшую ее жажду мести.

– Поезжайте к дому Эспирикуэты на тракторе и снесите его.

Леокадио и Мартин посмотрели на нее с удивлением.

– Как, прямо с девочкой?

– С какой девочкой?

– С его дочерью Маргаритой. Они бросили ее в доме.

И правда, она вспомнила девочку, которая так обрадовалась, получив в подарок одежду и тряпичную куклу, сшитую из лоскутков и подаренную ей в тот день, когда Беатрис отправилась к Эспирикуэте выразить соболезнования по поводу гибели его семьи, а тот напал на Симонопио, еще ребенка; тогда она твердо решила потребовать, чтобы муж выгнал батрака. О своем решении она забыла на полпути – сама уже не помнила почему. И не сделала ничего, чтобы вовремя обезопасить семью от убийцы. Это была непростительная ошибка. Она не обратила внимания ни на голос интуиции, ни на очевидные факты, и эта халатность дорого обошлась ей, навсегда изменив ее жизнь и наполнив ее всю болезненным ощущением непоправимой потери. Во всем виновата она сама. Ей хотелось попросить у мужа прощения, но было поздно. Слишком поздно для всего.

– Нет, конечно. Дом снесите, а девочка пускай соберет свои вещи и уходит. Дайте ей денег, чтобы она купила себе билет на поезд. Если хочет остаться, отведите ее к монашкам или подыщите работу в какой-нибудь семье. Не желаю видеть ее и что-либо о ней знать.

В те дни она никого не принимала. Близкие подруги приходили, чтобы с ней посидеть, отвлечь ее, поздравить с возвращением сына, но у нее не было ни сил, ни желания с ними общаться. Найденный сын все еще не поправился. Когда Франсиско-младший станет таким, каким был всегда; когда ей не придется отвечать на одни и те же вопросы, которые он задавал всякий раз, когда просыпался, потому что прошлые ответы в памяти не удерживались; когда он перестанет извиняться за какие-то неведомые проступки; когда она перестанет рыдать всякий раз, заглянув в его растерянные глаза, – тогда она хоть немного станет похожа на прежнюю Беатрис. И придет пора поразмыслить, как она будет жить дальше.

У женщины, начавшей жизнь с чистого листа, женщины, столкнувшейся с насилием, больше не было мужа, а значит, подружки и развлечения ей тоже не были нужны. Теперь она была одинокой вдовой, которая в ответе за все, начиная от недельной зарплаты прислуге или моли, которая снова завелась в доме, и заканчивая планированием будущего.

«Зингер» настойчиво призывал ее к себе своим русалочьим пением: «Приходи и забудь обо всем, утешь свою боль неустанным трак-трак-трак». Беатрис не могла позволить себе этот отдых. Более неудачного момента не придумаешь. В будущем у нее найдется время, чтобы отдохнуть, но пока мысль об отдыхе казалась ей невозможной. Настало время решать текущие вопросы, проявляя присущую ей силу характера, и хоть немного освободить мать от забот. С той апрельской субботы донье Синфоросе пришлось самой решать все вопросы, которые Беатрис оставила без внимания, погрузившись в бездонное отчаяние. Теперь Беатрис была благодарна матери за все то, что еще недавно ее раздражало. Она была благодарна, что та не позволяла ей опуститься и окончательно пасть духом. И что отложила трехдневную мессу за упокой души Франсиско до лучших времен, хотя Беатрис об этом не просила.

Донья Синфороса вернулась к медной кастрюле, в которой помешивала козье молоко и патоку, находя утешение в молитвеннике и четках. За кого она молилась? За душу убитого зятя? Возможно. За здоровье внука? Наверняка. За дочь, на чьи плечи легла вся тяжесть мира? Несомненно. Беатрис тем временем сидела у постели раненого сына, любуясь его лицом, охраняя сон, надеясь, что в следующий раз он проснется с ясной головой. Когда приходили дочери, спрашивая, что же теперь делать, она не отвечала. Она и сама не знала. Впервые в жизни Беатрис Кортес-Моралес не знала, что ей делать со своей жизнью. Хуже того, что делать с жизнью своего сына. Ей стало страшно.

Чтобы не отвечать на досужие вопросы, чтобы на нее никто не давил, она оставляла Кармен и Консуэло присматривать за Франсиско-младшим, а сама шла навестить Симонопио, который в ней тоже нуждался, хотя няня Реха не отходила от него ни на шаг, а няня Пола заботилась о нем как могла. А может, это Беатрис был необходим Симонопио? Быть может, в его глазах она надеялась увидеть прощение? Она могла бы оправдать себя тем, что обезумела от горя в момент, когда отвесила пощечину Симонопио, но Беатрис Кортес не любила обманываться. Она не хотела снимать с себя ответственность за собственные поступки: какое бы горе она ни переживала, Симонопио не заслуживал такого обращения, и отныне она сделает все возможное, чтобы он это понял и ее простил.

Когда Франсиско и Симонопио поправятся, у нее найдется время подумать о будущем. В ближайшие дни нужно взять себя в руки и найти правильные слова в тот момент, когда сознание вернется к Франсиско и он спросит, где папа. Она надеялась, что дурную новость достаточно сообщить один раз. Что сознание мальчика готово к тому, чтобы понять ее и принять. Что удар будет всего один, хотя мучиться ему предстоит долго, как и ей самой, целиком отдавшейся горю и полному одиночеству.

– Мама, скорее. Франсиско-младший пришел в себя и спрашивает про папу и про ружье.

Она все еще не была готова ответить на этот вопрос, но будет ли она готова когда-нибудь? Есть ли более мягкий способ сообщить ребенку, что папа мертв, что его убили? Нет, вариантов не существовало, ответ был только один: смерть – это навсегда.

– Да, Кармен, иду. И еще, твоего брата зовут Франсиско. Просто Франсиско. Называй его отныне этим именем.

Это был единственный Франсиско, который у них остался.

«Твой отец умер, а ты только и думаешь что о своем ружье».

Нет, нет и нет. Возможно, со стороны это выглядело именно так, раз так это поняли мама и сестры, но на самом деле все было иначе. Одна из немногих подробностей той субботы, оставшихся у меня в памяти, был момент, когда папа подарил мне ружье. Я не помнил – и меня мало интересовало, – из какой древесины было сделано это ружье, какой оттенок у нее был, темный или светлый. Я так к нему и не притронулся и не нарушил обещания, данного папе, когда он подарил мне ружье. Спрашивая о ружье, я интересовался вовсе не им. Меня интересовал лишь отец, недаром же он сказал, что ружьем можно пользоваться лишь тогда, когда он со мной.

Подаренное ружье означало, что мы будем проводить вместе много времени, и в моем разуме, и без того не слишком крепком, к тому же пострадавшем из-за черепно-мозговой травмы, прочно засело, что, если появится ружье, появится и папа и позовет меня с собой. Спрашивая о ружье, я думал только о папе.