Alex Shkom - Туман гор Кайана

Должно быть, мне просто не хотелось рассуждать о собственной смерти — такое часто бывало со мной в Афгане: бессонными ночами задолго или перед самими операциями я думал о том, как заживу, когда вернусь; куда сначала пойду, что съем, что надену на свой первый «гражданский» вечер — как и в те многие разы, я просто пытался обмануть себя, мой мозг пытался играть в игры, воображая, что всё то, что мне предстояло пережить, точно обойдётся, что никогда не будет никаких испытаний для моей жизни, но правда в том, что подобный обман… очень наивен. В реальном мире нельзя просто закрыть глаза на проблему, чтобы та исчезла. О, нет — в реальном мире та проблема, скорее всего, воспользуется ситуацией и подберётся к тебе как можно ближе, чтобы в тот момент, когда ты открыл глаза, она показала тебе всем своим масштабом, что вот она — жизнь, и жизни на тебя плевать.

Когда я был у той пещеры впервые, я точно видел спуск — тот самый скалистый и острый путь во тьму, уходящий вниз под достаточно небольшим углом, чтобы туда можно было просто войти, но когда Амарук отпустил меня… То падение казалось мне бесконечным. Идеально ровным, вылизанно-чистым, будто я падал ровно вниз, а вокруг меня не было ни ветра, ни звуков, ни запахов, ни даже сопротивления воздуха — я просто… исчезал?

Я не мог определить, сколько точно времени падал; не смог бы, даже если бы действительно задумывался об этом. А после… После я уже даже не был уверен, падал ли — то чувство невесомости, абсолютной и всепоглощающей темноты… Думаю, так люди в коме и чувствуют себя, вернее — так мне рассказывал один сослуживец: «Искажённое ощущение времени», — никогда бы не подумал, что пойму то, что он говорил, именно на собственном опыте.

Но если в его описаниях и его чувствах было некое спокойствие, то у меня был только страх. Всё равно, что падать с закрытыми глазами во сне — ты ждёшь падения секунду за секундой, кажущиеся тебе вечностью, но наступает то самое падение именно тогда, когда ты открываешь глаза. Я открывать глаза не хотел… Если, конечно, вовсе закрывал их.

Но в конце всё равно был он — именно в тот момент, когда я, по злой иронии, всё-таки попытался посмотреть на тьму, именно тогда, когда любопытство перебороло страх — удар.

Очнулся я на холодной, серой и грязной каменной породе. Всё тело выло так, как если бы все ухабы, что я пропустил, падая на дно пещеры, разом ударили меня по всем частям тела. Синяки, ссадины, раны и даже переломы — я ещё не мог открыть глаз, но уже отлично представлял и, что хуже, ощущал то, что со мной случилось. Ни двигаться, ни даже дышать из-за такой боли просто не хотелось.

«Нужно открывать глаза», — всё твердил себе я единственную мысль, но все мои силы остались там — наверху, у раскола, так и не последовав за мной вниз, так что со мной была лишь она — боль. Словно все мои рёбра были сломаны одновременно, словно какой-то патологоанатом-недоучка просто раздробил мою грудную клетку молотком, так и не удосужившись вытащить осколки костей из лёгких, а потом какой-то чудак по имени Виктор подключил меня к своей странной машине. Сказал бы я, что сил не хватало даже на вдох, но я дышал. Люди… очень живучие существа — не умирают даже тогда, когда самый простой выход — и есть смерть.

Нужно было открывать глаза — да… но хотелось лишь выть. Хотелось реветь как раньше — в самом раннем моём возрасте, заливаться слезами сверху-донизу и просто кричать куда-то в потолок, надеясь, что кто-нибудь да услышит. Наверху меня ждал Амарук. Там — внизу — лишь темнота. А со мной были только боль и страх. Что мне ещё было делать, как не кричать?

Но нужно было открывать глаза. Настоящий солдат… не позволил бы себе лежать и выть о судьбе — он знал бы, что его не слышат; понимал бы, что все его крики были просто бесполезны.

— Блядь…

Открыл глаза я не сразу. Даже не через минуту или десять, нет — больше, словно пытался свыкнуться с темнотой собственных закрытых век. Голова всё ещё гудела, рёбра и конечности всё ещё болели.

Вокруг, как ни странно, не было темно. Той абсолютной темноты, что обычно бесшумно поджидала в подобных пещерах, не было видно из-за тумана, заполонившего собою всё. Он будто светился, искажая собою саму реальность, будто сами стены — всё такие же серые, грязные и холодные — источали какой-то странный, бледный и пульсирующий свет. Я лежал прямиком у спуска, заканчивающегося тем самым довольно некрутым углом, а впереди меня — на расстоянии футов десяти — был лишь широкий и тёмный тоннель, неспешно ведущий дальше вниз.

Но не это было важно. В конце концов и факт моего выживания, и странное свечение, что я не видел ни до, ни после той пещеры — всё то меркло перед тем, что я увидел первым, только открыв глаза: передо мной, раскинув руки в стороны и нелепо таращась широко открытыми глазами в пустоту лежал Энтони Смит. Он был мёртв.

— Твою мать, — вырвался едва слышимый шёпот из меня.

Я видел лишь слабые очертания его тела из-за густой, почти физически ощутимой пелены, но отчётливо мог различить осколок камня, впившийся ему прямо в висок. Один из таких, коими как раз и был усыпан спуск вниз, пробил ему череп и прочно застрял в главном оружии Тони — в его мозгу, выпустив наружу лишь тоненькую струйку крови.

Вряд ли он что-то успел сказать. Вряд ли — что-то ощутить. Те широко открытые глаза и слегка опущенная челюсть… Сейчас я думаю, что это всё было из-за внутричерепного давления, но тогда они наводили на меня настоящую агонию — мне всё казалось, что они шевелились, что ровно в тот момент, когда я отводил взгляд на миллиметр, веки моргали, а челюсть пыталась что-то произнести. Я проверил его пульс, реакцию зрачка на свет, едва-едва сумев зажечь зажигалку, что была в кармане, но ничего не давало положительный результат.

Всё то было так странно, так знакомо — я видел этого человека живым минуты назад, а потом… И все те смерти, что были раньше — вне войны или каких либо катастроф — люди просто лишались собственных жизней за мгновения, так и не осознав всю потерю и смерть. Всё было очень знакомо — да, но так не должно было быть, я не должен был… оставаться один.

Наверное, стоило ему тогда рассказать — когда он спросил, жалею ли я о чём-нибудь. Не стоило строить из себя воина-героя, а рассказать так, будто мы действительно разговаривали с ним в последний раз. Он бы узнал историю о парнишке по имени Анри. О том, как он, выйдя на свою очередную операцию, сорвался под давлением обстоятельств; о том, что он сделал, и как то, что он сделал, преследовало его долгие-долгие годы его юной жизни, и о том, что пришлось с ним сделать после. Он бы понял… что мне тоже было, о чём жалеть. Что это было нормально — бояться, быть в первую очередь человеком…