Алексей Атеев - Псы Вавилона

Парень взвалил точило на плечо, подхватил деревянный чемодан и пошел за Салтычихой.

Обиталищем старухи оказалась небольшая, сложенная из саманных кирпичей землянка с покрытой дерном крышей. Парень шагнул через порог и огляделся. Крошечная комнатушка, добрую половину которой занимала русская печь, была чисто выбелена, глиняный пол застелен домоткаными половиками, а по стенам в изобилии развешаны пучки сухих трав. И запах в комнатушке стоял духовитый, словно на сеновале.

— Вкусно пахнет, — заметил парень, — сразу шамать хотца. Только вот где я ночевать буду? Тут курице не повернуться.

— Да вон, на моем топчане. А я на печку переберусь. Устроимся, не обижу. Я утресь картишки раскинула — вижу, быть гостю. И вышло как по-писаному. А гостя наперво накормить надоть. Я щец наварила.

Старуха взяла стоявший в углу ухват, достала из печи чугунок и большим деревянным черпаком наполнила алюминиевую чашку густым варевом. Потом вытащила из настенного шкафчика шматок сала, отрезала ломоть, искрошила его на доске и высыпала в чашку.

— Добрые щи, — похвалила свою стряпню старуха. — Хоть из крапивы, а скусны, поскольку секрет один знаю. Не налить ли с устатку?

— А что у тебя?

— Первачок, как дитячья слезинка.

— И во что же мне обойдется эта слезинка?

— Да ты, крохобор, парень. Не боись, не оскудеешь. За все про все полтинничек.

— Эка хватила! Двугривенного за глаза хватит.

— Ладно, пусть будет двугривенный, — охотно согласилась старуха. — За знакомство и я с тобой приму. Тебя как звать-величать?

— Павлом.

— А меня Пелагеей, на улице же Салтычихой кличут. — Старуха извлекла два граненых стаканчика и глиняный жбан, горловина которого была завязана тряпкой. — Ну, Пашенька, будем здоровы.

Парень выпил, крякнул и занюхал самогон краюхой ржаного хлеба. Потом достал из своей торбы деревянную ложку, пошарил глазами по стенам.

— Да у тебя и образа нет. Лоб перекрестить не на что.

— Не имею икон, — поджав губы, отозвалась старуха.

— Или в господа нашего Христа не веруешь?

— Как тебе сказать... Не то чтобы очень.

— А может, ты, бабка, ведьма? Колдуешь себе помаленьку, зелье варишь, для присухи молодок. Вон травок-то сколько.

— Может, и так, — усмехнулась старуха.

— Бабенки в вашем Шанхае веселые имеются?

— Как не иметься. Было бы угощение.

— Познакомишь?

— Охотно, милок, охотно. Экий ты скорый, не успел обжиться, уж и бабенку тебе подавай. И взгляд у тебя огненный, и головка курчавая. Не из цыганского ли племени будешь?

— Маманька толковала: к бабке ейной ухажер ходил из табора.

— Оно и видно. Ну, давай, Павлуша, еще по одной за лихие твои повадки.

— А вот ты, бабка, растолкуй: как здесь людишки живут? По поездам много про ваш городок болтают, кто что говорит: одни бают — деньгу тут гребут немереную, другие — что народишко лапотный отсюда когти рвет.

— Всяко, Павлуша, всяко. И так и сяк. Знаешь, как говорится: кому война, а кому и мать родна. Устроился на службу, обжился и доволен, как таракан за печкой. Где сейчас ладно? Большевики эти, марксисты-ленинцы, всю страну взбаламутили. Взять хоть наш Шанхай. Поселок, конечно, стоит на отшибе, но кого тут только нет. И господа бывшие встречаются, и лихие парнишки имеются. Татар полно. Кто с голодухи из деревни бежал, кто высылки опасался.

— А сама ты откедова?

— С Украины, милок.

— На хохлушку вроде не похожа.

— Да я и не хохлушка. С Юзовки. Может, слыхал? Донецкий бассейн. Там одни русаки проживают. Заставь хохла в шахту лезть или у печи стоять!

— Сюда-то как забрела?

— Э-э... Жизня окаянная закинула. — Старуха насупилась, налила себе стаканчик и одним махом опорожнила его. — Глазок-то мой видишь? — ткнула она пальцем в пустую глазницу. — А знаешь, кто мне его вышиб?

— Ни сном ни духом...

— Батька.

— Отец, что ли?

— Какой отец! Сроду у меня отца не имелось. Махно!

— Вон даже как! Ну-ка расскажи.

— Состояли мы при батькином обозе...

— Кто это мы?

— Барышни... Не перебивай. Однова затеяли с хлопцами гульбу. Как раз Бердянск взяли. Ты в Бердянске не бывал? Так себе городишко. Пограбить толком нечего. Одни телеграфисты проживают да извозчики. Веселимся, значит, в одной хате... Или в кабаке, запамятовала. Дым коромыслом, большинство в чем мать родила, девки, конечно... А ребята были с отряда Петриченки. Вдруг врывается батька. «Бардак затеяли, — орет, — блядство развели! Сифилисом всю армию заразить хочете?!» И давай нас нагайкой охаживать, всех без разбору. Ну, мне, сукин сын, глаз и вынул. В конце плетки свинчатка зашита. Ею и вышиб.

— А какой он был, батька?

— Да ничего особенного. Плюгавый мужичишка. Невысокого росточку, волосня длинная.

— Отчего же его слушались?

— Взор имел особый. Самого здоровенного бугая или, скажем, матроса мог взором укоротить. Только глянет, у того уж душа в пятки. И нрав бешеный имел. Чуть что — за нагайку или за «маузер» хватался. Ой, крутенек!

— А ты, значит, в полковых женках обреталась? — хохотнул Павел.

— Не кори зазря, голубок. Я, могеть быть, хреста и не ношу, зато жизни сроду не страшилась. Через это и сюда попала. Жила с одним хрычом в Екатеринославе. Его замели за старые грехи и сюда сослали. А я как дура за ним потащилась. Он помер, бедолага. Ну-ка помыкайся в палатке на морозе. Тут первые года вообще ад кромешный стоял. Ну, ничего. Притерлась, обжилась... — Старуха крякнула, поднялась с табурета и вышла из дома. За окном загромыхало железо, и она вновь показалась на пороге.

— Глянь-ка на ведро. Залудить можешь?

— Да тут ржа одна. Выкинь да новое купи.

— Эвон ты какой скорый. Выкинь! Так и прокидаться недолго.

— Ладно, старая, будет тебе ведро. Присядь, чего мельтешишь. Лучше еще чего расскажи, а я после обеда полежу чуток, чтобы жирок завязался. Врешь ты складно, балакай дальше. Ты вот толкуешь про жизню свою веселую. Тогда поясни, откуда ведовскую науку знаешь? Ведь не деревенская. В городе разве этому научишься?

— Хучь и не в селе воспитана, это ты верно подметил, а кой-чего умею, — сообщила старуха, убирая пустую миску и жбан с самогоном. — Об этом гутарить нельзя, да больно ты мне приглянулся, отчего с добрым человеком не покалякать. Тем паче парень ты прохожий, сегодня есть, а завтра и нет. Перед тобой душу открыть не боязно. Это здешние недоумки меня знать не хотят. Боятся и не любят. Ну да леший с ними. Сами по уши в говне измазаны. Ведовской науке я научилась у бабки своей. Мы, знаешь ли, курские. Это уж потом в Юзовку перебрались. Бабку, понимаешь, в деревне тоже не терпели. Убить даже хотели. Наговаривали на нее всякое. Будто заломы на полях делает...

— Какие такие заломы?

— Или не слыхал? На пшеничном поле или там на ржаном колосья согнуты и надломлены. Вроде кружок, а в нем стебли спутаны, только в центре несколько целых торчит. Так вот, кто сожнет залом — помрет, кто съест хлеб из муки от заломов — тоже помрет, а если солому из залома постелить в хлеву — скотина околеет. Вот на бабку мою и наговорили, будто она этим делом занимается.