Алексей Атеев - Псы Вавилона

И когда стаканчики были наполнены, все вопросительно взирали на культорга, а тот, словно не понимая, что от него требуется, изумленно разглядывал только что пойманного в кулак кузнечика, словно видел данное насекомое первый раз в жизни.

— Толкни речугу, Колян! — крикнул Пашка,

— Давай, Поп, не тяни, давно налито, — поддержали гармониста остальные члены бригады.

Коля в последний раз пристально взглянул на представителя отряда прямокрылых, словно подозревая в нем вредителя, потом отшвырнул подозрительное насекомое, взял стоявший перед ним стаканчик и строго оглядел присутствующих.

— Товарищи! — громко начал он. — Международная обстановка ныне такова, что не время успокаиваться и пребывать в благодушном настроении. На Дальнем Востоке поднимают свою зловещую гадючью башку японские милитаристы. Вдоль всей полосы нашей границы что ни день происходят многочисленные инциденты...

— Да погоди ты с японцами, Колян, — перебил его Пашка, — давай выпьем.

— Успеешь, Тимонин, я коротенько. Так вот. Лезут они к нам через границу... Ага... — Он почесал затылок. — Не дает им покоя наша счастливая жизнь. Злобствуют. Засылают агентуру, всячески вредят. А посему нужна бдительность и еще раз бдительность. Это на нонешний день главное. Враг не дремлет. Теперь по поводу текущего момента. Мы тут собрались, чтобы, так сказать, поздравить нашего товарища Ивана с рождением дитяти. На свет появился новый советский человечек, которому в будущем предстоит защищать нашу родину от внешних... — он помедлил, обвел строгим взглядом присутствующих и твердо произнес — ...и внутренних врагов! Кстати, как его окрестили? Как назвали-то, Иван?

— Виктором, — сообщил Трегубов.

— Хорошее имя, правильное, не знаю, правда, что оно значит...

— Победитель, — подсказал Джоник.

— Вот как! Замечательное имя. И, дай бог, товарищи, чтобы в семействе нашего дорогого товарища Трегубова таких «победителей» с каждым годом становилось все больше и больше.

— Типун тебе на язык! — заорал Иван. — Этого-то не знаешь, куда пристроить, хоть на голову себе ложи.

— Ничего, товарищ Трегубов, улучшим твое жилищное положение.

— Когда?

— Всему свое время. И мы не во дворцах живем. Так выпьем же товарищи за раба божьего и советского Виктора... То есть я хочу сказать: за нового гражданина Страны Советов.

— Хорошо, Поп, врешь, складно, — заключил Пашка, проглотив содержимое своего стаканчика Он поднялся с земли, взял гармонь и запел:

Лицо Николая Попова закаменело, взор заблистал сталью, и он уже было отверз уста, чтобы одернуть зарвавшегося гармониста, но в это мгновение, перекрывая звуки гармошки и пение, трубно прокричал Нестеренко:

— Хай живе Иван Трегубов и його жинка, зробившие хлопчика Витюшку. Трохи выпьемо за их здравие.

Забулькала водка, звякнули стаканы, народ приступил к активному веселью. Через полчаса подвыпившие сварщики загомонили, заспорили, пытаясь перекричать друг друга. Не смолкала гармошка. Пашка, видимо, стремился исполнить весь свой репертуар.

Одновременно он выпивал и закусывал, что не сказывалось на темпе и качестве исполняемых произведений. Тематика же песен становилась все острей и злободневней. Вот он запел про то, как из одесского кичмана сбежали два уркана... «С винтовкою в рукою и с шашкой на бокою, и с песнею веселой на губе», — зажмурившись, вытягивал Пашка, словно представляя себя лихим махновцем. Сварщики на минуту притихли, когда прозвучали жалобные строки «товарищ, товарищ, болять мои раны. Болять мои раны в глыбоке». Но еще больше их раззадорило «товарищ, товарищ, за что мы сражались, за что проливали мы кровь?».

— Лихие хлопцы были эти махновцы, — со знанием дела сообщил Нестеренко. — Рубали без пощады и красных, и билых, и жевто-блакитных.

— А желтые, это кто? — с интересом спросил Джоник.

— Петлюры. Помню, под Броварами в дозоре стояли. Бачу, якие-то хлопцы верхами до нас гонють. Мобуть, смекаю, це свои? Тут они из винтарей как вдарять. Вот тоби и свои.

— А ты за кого воевал? — на минуту перестав играть, с интересом спросил Пашка.

— Прекратите эти разговоры, — вмешался культ-орг. — А ты, Павел, кончай играть антисоветскую музыку.

— Почему антисоветскую?Народные песни...

— Народные! Контрой от них попахивает. Народные — это про степь, которая кругом, и про ямщика. Или про Хас-Булата удалого...

— А хочешь, революционную сыграю?

— Ну, давай.

Пашка растянул мехи гармони и заорал: «За што Шарлотта кокнула Марата...»

— Стой, стой, достаточно! Чтоб ничего подобного я не слышал. Ты с этими своими песенками нас всех под монастырь подведешь.

— А можно «Мурку» или эту «Нас на свете два громилы...»?

— «Мурку» отставить, а про громил давай наяривай. Она вроде разрешена, раз ее в кинематографе исполняют.

В этот момент к культоргу подошел Тимошка Волков. Похоже, он выпил меньше остальных, поскольку смотрел ясным взором, хотя и с прищуром.

— Пускай Пашка играет что хочет. А, Михалыч? — обратился он к культоргу.

— Ты еще тут встревать будешь. Заступник какой нашелся сопливый.

— Обижаешь, Михалыч. Я не сопливый. Я — передовик! Сто пять процентов выработки. Сам же в пример ставил.

— Ты, Тимоша, не обижайся, — примирительно произнес Коля, — но песенки эти кабацко-босяцкие у меня вот где сидят. — Он похлопал себя по потной шее. — Третьего дня секретарь комсомола товарищ Эткин внушение делал. А из-за кого? Из-за того же Пашки. Присутствовал этот самый Эткин на каком-то мероприятии, комсомольской свадьбе или там смотринах, уж не знаю. И там как на грех случился наш Пашка с гармонью. Ну и, конечно, стал выдавать весь свой репертуар. Эткин слушал да на ус мотал. С Пашкой он, конечно, толковать не стал, а мне на следующий день все высказал. И про есениншину, и про хулиганскую тематику, и про антисоветский душок. Я ему: мол, Пашка — ударник труда. Ничего не значит, отвечает. Налицо моральное разложение и буржуазная зараза. Будь добр, искореняй. Не то на бюро вызовем, и не Пашку твоего, поскольку он не комсомолец, а тебя самолично. И уж там проберем с песочком. Так-то вот, Тимоша. Зачем мне неприятности? Я, конечно, понимаю: вы там у себя на Шанхае на советскую власть с прибором клали...

— Зачем так говоришь?! — закричал Тимошка. — Джоник, — повернулся он к американцу, — если на Шанхае живешь, то что, не советский человек?

— Мелкособственнические инстинкты вас заедают, — ввернул культорг.