Стивен Кинг - Самое необходимое

Здание муниципалитета напоминало перевернутую букву L, в углу, между двумя его крыльями, была маленькая стоянка. Три места на ней были отмечены знаком «КОНТОРА ШЕРИФА», и одно из них занимал старенький «жук» — «фольксваген» Норриса Риджвика. Алан припарковался рядом, выключил сигнальные огни и двигатель и взялся за ручку дверцы.

Депрессия, которая кружила вокруг с того момента, как он вышел из «Голубой двери» в Портленде, как часто кружили волки вокруг костров в приключенческих рассказах, какими он зачитывался мальчишкой, неожиданно навалилась на него со всей своей силой. Алан отпустил дверную ручку и посидел немного за рулем в надежде, что депрессия скоро рассеется.

День прошел в Портлендском окружном суде, где он давал показания со стороны обвинения в четырех процессах. В район входило четыре округа — Йорк, Камберленд, Оксфорд и Касл, — и из всех служителей закона, работавших в этих округах, Алану Пэнгборну приходилось совершать самые дальние поездки. Поэтому трое окружных судей старались, как могли, объединять его судебные дела, чтобы он мог приезжать не чаще одного-двух раз в месяц. Это позволяло ему хоть какое-то время проводить в округе, который он обещал охранять под присягой и не в бесконечных вояжах из Касла в Портленд и обратно, но после такого судебного дня он чувствовал себя, как старшеклассник, вываливающийся из класса, где он только что прошел тест на школьную подготовку. Ему следовало помнить об этом и не пить, но Гарри Кросс и Джордж Кромптон как раз собрались в «Голубую дверь» и уговорили Алана присоединиться к ним. На то был вполне подходящий повод: несколько явно связанных между собой грабежей, прошедших волной по всем их округам. Но настоящей причиной, побудившей его принять приглашение, была та, что лежит в основе всех неудачных решений: идея показалась ему очень своевременной.

И вот теперь он сидел за рулем своей когда-то семейной машины, пожиная плоды собственного слабоволия. В голове пульсировала боль сильнее легкого приступа мигрени. Но хуже всего была депрессия — она вернулась, полная злобного желания отомстить.

«Привет! — весело крикнула она из глубины его рассудка. — А вот и я, Алан! Давно не виделись! Знаешь что? Вот он, конец долгого трудного дня, а Апни и Тодд по-прежнему мертвы! Помнишь тот субботний полдень, когда Тодд разлил свое молоко на переднем сиденье? Как раз там, где сейчас лежит твой портфель, верно? И ты наорал на него? Ух ты!

Не забыл ведь, нет? Или забыл? Но это ничего, Алан, ведь я здесь, чтобы напомнить! Напомнить тебе! Напомнить!»

Он поднял свой портфель и уставился на сиденье. Да, там было пятно; он наорал тогда на Тодда: «Тодд, ну почему ты вечно такой недотепа?» Что-то вроде того; ничего особенного, но то, чего ты в жизни бы не сказал, если бы знал, что твоему малышу осталось жить меньше месяца.

Ему пришло в голову, что дело не в пиве, а в этой машине, которую он так и не вымыл как следует. Он провел целый день, раскатывая с призраками своей жены и младшего сына.

Алан нагнулся, открыл «бардачок», чтобы достать свой полицейский цитатник — никак не мог преодолеть привычки таскать его с собой, даже когда отправлялся в Портленд, чтобы провести там целый день, давая показания в суде. Его рука наткнулась на какой-то круглый предмет, и тот с легким стуком вывалился на пол. Он положил цитатник на портфель, а потом нагнулся, чтобы поднять то, что случайно вывалилось из «бардачка», поднес коробку к электрической лампочке на приборном щитке и долго не отрывал глаз, чувствуя, как внутрь проникает старая жуткая боль утраты. Артрит Полли сидел у нее в руках; его же «артрит», казалось, — прямо в сердце, и кто мог сказать, чей был хуже?

Коробка принадлежала Тодду, ну конечно, разреши ему, Тодд поселился бы на Ауберне в «Магазине новинок». Мальчишка был без ума от дешевых ловушек, которые там продавались: забавных пищалок, порошков для чихания, искажающих очков, мыла, придающего рукам цвет золы, пластиковых собачьих экскрементов.

«Эта штука все еще здесь, — подумал он. — Вот уже девятнадцать месяцев, как их нет в живых, а она все еще здесь. Как же я мог ее не заметить? Господи...»

Алан вертел жестянку в руках, вспоминая, как мальчик умолял, чтобы ему разрешили купить эту штуку, и как сам Алан возражал, твердя любимое изречение своего отца: только дураки очень быстро расстаются с деньгами. И как Анни переспорила его — в своей обычной деликатной манере.

«Вы только послушайте эти пуританские речи, что произносит наш мистер Фокусник-Любитель. Как вам это нравится! Откуда у него, по-твоему, эта страсть к трюкам и фокусам? Можешь мне поверить, в моей семье никто никогда не вешал на стенку портрет Гудини в рамке. Ты хочешь сказать, что не покупал увеличительных стекол, когда был несмышленым мальчишкой? И что не сгорал бы от желания купить змейку-в-жестянке-из-под-орешков, если бы углядел ее на какой-нибудь витрине?»

Он тогда принялся покашливать и хмыкать, и в конце концов был вынужден прикрыть ладонью смущенную ухмылку. Но Анни все равно заметила. Анни всегда все замечала. У нее был особый дар... И это не раз выручало его. Ее чувство юмора и интуиция всегда были лучше, чем у него. Острее.

«Пускай он купит ее, Алан, — у него ведь не будет другого детства. А штука и вправду забавная».

И он сдался. А...

«..А три недели спустя Тодд пролил молоко на сиденье, а еще через четыре педели он был мертв! Они оба погибли! Ух ты! Только представь себе! Время и впрямь летит, да, Алан? Но ты не волнуйся! Не волнуйся, потому что я все время буду напоминать тебе об этом! Да, сэр! Я буду напоминать, потому что это моя работа и я ее не оставлю!»

На жестянке была наклейка с надписью: «Орешки — просто вкуснятина». Алан отвинтил крышку, и пять футов сжатой зеленой ленты выпрыгнули оттуда, ударились о ветровое стекло и приземлились ему на колени. Алан взглянул на змейку, услыхал словно наяву смех своего погибшего сына и заплакал. Плач его был тихим и усталым — без всякого надрыва. Казалось, слезы чем-то походили на разные мелочи, принадлежавшие погибшим жене и сыну, — им не было конца. Их было слишком много, и стоило расслабиться и подумать, что с этим покончено и все расчищено, как находилось что-то еще. А потом еще. И еще.

Зачем он разрешил Тодду купить эту чертову штуковину? И почему она до сих пор валяется в этом чертовом «бардачке»? И прежде всего за каким чертом он ездит на этом проклятом фургоне?

Алан вытащил из заднего кармана брюк носовой платок и вытер слезы. Потом медленно сложил змейку — обыкновенное папье-маше с металлической пружинкой внутри — обратно в жестянку из-под орешков. Потом завинтил крышку и задумчиво взвесил жестянку на ладони.