Шон Хэмилл - Космология монстров [litres]

Мы читали эту книгу уже несколько ночей подряд. Мне было трудно понять сюжет этой истории и продираться сквозь скудные описания и огромное количество странных слов вроде «зуги», зато нравилось слушать голос Юнис. Ее медленная осторожная манера говорить – словно она обращалась с каждым словом как с тонкой деликатной вещью – всегда успокаивала меня. Я уже начал клевать носом возле плеча Юнис, когда она закрыла книгу и встала, чтобы уложить меня на ночь.

– Кого я больше всех люблю? – спросила она.

– Меня, – ответил я, слегка проснувшись.

– А кого ты любишь больше всех?

– Тебя, – ответил я.

Она поцеловала меня в лоб.

– Спи спокойно, маленький принц.

Затем, погасив верхний свет и включив ночник, она направилась к выходу.

– Юнис! – позвал я.

– Что?

Она остановилась.

Несколько секунд я шевелил губами, пытаясь подобрать слова. Я хотел поделиться с ней своими страхами и попросить, чтобы она осталась со мной, но в то же время боялся, что она решит, будто Лавкрафт для меня слишком серьезен, и прекратит читать его перед сном.

– Ничего, – сказал я, наконец. – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи! – ответила она и вышла из комнаты.

И как только дверь за ней закрылась, раздалось царапанье – быстрый настойчивый скрежет по стеклу моей спальни, который беспокоил меня уже несколько недель подряд. Я даже надежно закрепил занавески, чтобы никто не мог заглянуть внутрь, хотя окно выходило только на закрытый прямоугольник атриума нашей квартиры. Сбоку остался незавешанным только небольшой участок окна, но за ним ничего не было видно, кроме кромешной тьмы.

Царапанье становилось все интенсивнее, превращаясь в визгливую паническую песню. Я пожалел, что повесил плащ Бэтмена в шкаф, а не спрятал его под подушку. В плаще я чувствовал себя храбрым и защищенным, но чтобы добраться до него, требовалось пройти мимо окна через всю комнату. Поэтому я просто засунул голову под подушку и стал ждать, когда звук прекратится. Мне казалось, он длился несколько часов подряд.

Даже в самые лучшие безмятежные дни, когда у мамы с Сидни устанавливался хрупкий мир, отношения между ними нельзя было назвать теплыми – скорее, уважительно-вежливыми. Но большую часть времени они страшно ругались. Перерыв для нас с Юнис обычно наступал за несколько недель до танцевального конкурса или спектакля, но, как только у Сидни появлялась возможность отдохнуть, весь цикл начинался заново.

Как пример: через неделю после премьеры спектакля «Звуки музыки», когда мы ехали все вместе со школы в тишине – я с Юнис на заднем сиденье, мама и Сидни на переднем, Сидни вдруг взорвалась:

– Мистер Рэнсом рассказал, что ты думаешь обо мне.

– И что именно? – спросила мама усталым, даже скучающим голосом.

– Он сказал, что я для тебя не особенная.

Мама склонилась над рулем.

– Честное слово, когда-нибудь я перееду его машиной…

– Удачной тебе охоты на этой «машине смерти», – съязвила Сидни.

– Я не говорила, что ты не особенная. Я просто пошутила. Сейчас ты не поймешь, потому что тебе только семнадцать, но с его стороны было очень непрофессионально искажать мои слова и настраивать тебя против меня. Я поговорю с директором вашей школы.

Мама часто бросала эту угрозу, но никогда не доводила ее до конца, и Сидни об этом знала.

– А еще он сказал, что ты снова ему отказала, – продолжила Сидни.

– Я всегда ему отказываю, – сказала мама. – С чего я вдруг должна передумать?

– Передумать о чем? – спросил я с заднего сиденья.

– Тебя что, кто-то заставляет в этом участвовать? – спросила Сидни. – Просто отдай мне старые папины бумаги, и я все сделаю сама.

В машине вновь воцарилась тишина. Никто никогда не говорил при мне об отце, даже Юнис. Если я вдруг спрашивал о нем, то она или выдавала мне скупую информацию (высокий, темноволосый, как я и Сидни, умер от рака), или, что случалось гораздо чаще, меняла тему разговора, пытаясь меня отвлечь. Я понимаю, почему мама не хотела разговаривать о нем, но почему этого избегали Юнис и Сидни? Быть может, боль от его болезни и смерти наложила свой отпечаток и на них, превратив молчание в способ выжить для всей нашей семьи. Но я не уверен, что это правильно. Жить в семье, получившей рану от потери, которую ты не можешь вспомнить, – это все равно что сидеть в кинотеатре за спиной высокого человека. Люди вокруг смеются, плачут или реагируют на что-то, но ты понятия не имеешь, на что именно.

– Ты знаешь, что я не хочу об этом даже слышать, – тихо сказала мама.

– Но я имею на эти бумаги такие же права… – произнесла Сидни, дергаясь лицом от еле сдерживаемого гнева.

– Какие бумаги? – спросил я.

– Тише, Ной, – сказала Юнис и сильно, до боли сжала мою руку.

– Сидни, советую тебе никогда больше не поднимать эту тему, – сказала мама.

Гнев захлестывал Сидни горячими ощутимыми волнами. В машине даже стало теплее. Как это вообще возможно? Я наклонился к открытому окну, пытаясь поймать лицом ветер, но машина вздрогнула, дернулась, и я треснулся головой об оконный проем.

– Что происходит? – спросила Юнис.

Я потер ушибленный лоб. Мама оторвала пальцы от руля и подняла их, как преступник, сдающийся полиции. Сидни посмотрела на нее уже без гнева, скорее, с замешательством.

– Я не уверена, но… – произнесла мама.

Яркий оранжевый язык вырвался из-под капота, заглушив мамину фразу и обдав нас удушливым потоком тепла, пронесшегося через всю машину.

– Что происходит? – повторила Юнис.

Оранжевый язык принялся раскачиваться и танцевать. Капот машины охватило огнем.

По стеклу постучали. Возле маминого окна стоял мужчина. Его руки были черны от грязи, давно не мытые волосы повязаны банданой. Я думаю, мы не закричали только потому, что были сильно удивлены.

– Выводите из машины детей! – крикнул он приглушенным голосом.

Юнис наклонилась и одним быстрым движением расстегнула мой ремень безопасности. Мама и Сидни выскочили из машины и открыли задние двери. Мама потащила Юнис за руку, а Сидни подняла меня на руки, как малыша, и прижала к груди. Затем сделала несколько шагов назад, чуть не споткнувшись о бордюр, а мама и Юнис отбежали на противоположную сторону улицы.

Мужчина, подошедший к нашему окну, оказывается, остановил свой синий фургон «Фольксваген» прямо за маминым «Торино» и, отодвинув боковую дверь, рылся во внушительной куче из объедков и грязного белья. Наконец он нашел, что искал, – ярко-красный огнетушитель. Затем прочитал инструкцию на краю баллона, бормоча себе что-то под нос, обошел «Торино», уперся ногой в бампер и нажал на рукоятку запуска. Очень быстро весь капот покрылся пеной, и огонь потух.

– Едрена вошь! – воскликнул мужчина. Он все еще направлял огнетушитель в сторону машины, словно опасаясь, что она в любой момент может снова вспыхнуть. – Вот так вот! Покупаешь эту штуку, потому что… ну, знаете, безопасность и все такое, и не думаешь, что она когда-нибудь пригодится. – Он оглядел нас, стоявших по обеим сторонам улицы, – маму и Юнис, взявшихся за руки, и Сидни со мной на руках. – Надеюсь, никто не пострадал?