Александр Форш - Зов черного сердца [litres]

Антип всенощную в одиночку отстоял, все ждал просветления. Петр, сказать стыдно, под себя ходить начал и все, что выгребал, в Антипа швырял, обзывал его крысой и пропащей душой. Когда отмучился болезный, тут все с облегчением выдохнули. Грех, конечно, большой грех, но Лука несколько раз за ночь сам просил у Небес Петра прибрать от мучений.

Дорога до монастыря стелилась лентой атласной, никаких неудобств и лишений, вмиг домчали, вроде сильно раньше положенгоо даже.

Когда уже монастырские стены показались, Антип, не дожидаясь, пока возница вожжи натянет, с телеги соскочил и давай землю целовать. Уж столько в нем радости и задора вдруг взялось, что до греха недалеко. Лука и сам едва искушению не поддался, и только тронул за плечо мужика с косматой бородой, мол, пошипче бы, голубчик.

У самых ворот Лука стянул с головы скуфью [2] Небольшая мягкая остроконечная складная шапочка. Складки скуфьи образуют крестное знамение вокруг головы. Повседневный головной убор православного духовенства, монахов, некоторых послушников и мирян. Монашеская скуфья – черная. , поклонился в пояс, крестным знамением себя осенил и велел вещи сгружать. Сам толкнул ворота, вошел.

Его встретила тишина, называть мертвой которую язык не поворачивался, хотя иначе ее никак было не назвать. Лука бросился сперва в трапезную, двери которой оказались широко распахнуты. В гулком помещении шаги его перескакивали с каблуков на подоконники, оттуда на стены и потолок, после чего осыпались на голову мелкой порошей побеленного свода.

Столы оказались накрыты, чашки стояли ровными рядами, значит, никто к ним пока не касался. И вроде все как прежде, только в воздухе висит едва уловимая вонь, так пахнет, когда мышь под полом издохнет, и пока ее не найдешь, никак от миазмов не избавиться.

Лука подошел к ближайшему столу да так и ахнул. В чашке с кашей копошились белые черви. Маленькие, толстые тела перебирались с места на место, переваливались неуклюже, острые челюсти вгрызались в остатки того, что некогда было монашеской трапезой.

Преодолевая брезгливость Лука взял чашку двумя пальцами, чтобы отнести в выгребную яму, и тут взгляд его упал в следующую посудину. Там червей оказалось куда меньше, отчего они не сделались менее противными. Настоятель учил их любить всякую тварь, ибо все они богом созданы, но Лука как ни старался, не смог вразумить, как можно, к примеру, червя полюбить? Он ведь трупоед, за что же его любить прикажете?

Обойдя всю трапезную, Лука понял, черви были в каждой чашке. Где больше, где меньше, но ни одной не оказалось чистой.

Ничего, сейчас Антип придет, они разыщут настоятеля и братьев, расспросят, чего в их отсутствие приключилось, да предъявят Святыню – их избавление от всех напастей!

Чашки Лука решил пока не трогать, все равно ему одному не справиться, попросит еще кого-то в помощь. Он хотел поставить ту, что все еще держал в руках, на стол, она как-то неловко возьми и выскользни. Упала, о пол каменный стукнулась, покатилась прочь. Черви так и высыпали, беспомощно на холодном камне извиваются. Хотел Лука их давить начать, да наткнулся взглядом на белые косточки.

Склонился над ними и обомлел.

Крохотный, чуть вытянутый череп, полукружья обглоданных ребрышек, тонкий хребет, оканчивающийся длинным отростком. Это сперва Лука не понял, что за отросток, когда сообразил, кинулся на улицу к колодцу.

Сколько он так простоял, оттирая лицо, шею и руки, ему неведомо, только окликнул его Антип.

– Брат Лука, беда! Сказать – язык не поворачивается. Одно слово – беда!

– Погоди, Антип! – Лука вспомнил мыша в монастырской посуде, представил, как его братья того мыша рвали голыми руками и ели, согнулся пополам и вывернул наизнанку едва ли не все свои внутренности.

– Лука, ты чего это? Нельзя тебе болеть, мы дома теперь! Все позади, отмучились!

– Сам же кричал «беда», а теперь вдруг отмучились?

– В монастыре беда, не успели мы. Я, когда с телеги спрыгнул там на излучине, бабу из деревенских встретил, она мне такого порассказала!

– Ты больше баб деревенских слушай, – отмахнулся он, чуя как на душе скребет, – много они говорят, будут потом в преисподней угли языками длинными в костры загребать.

– Так ведь нет никого, Лука. Как она и сказала!

– В поле они, солнце еще недостаточно поднялось, чтобы обжигать. Пойдем-ка, сам все увидишь.

– Если в поле, так оно хорошо, – не унимался Антип, пока они проходили трапезную, после запертые амбары, за которыми и открывались пашни.

Пустые пашни.

Вернее, не так, пашни как раз не пустовали, были они усеяны телами их братьев. Если не приглядываться, можно подумать, будто отдохнуть они прилегли после тяжелой работы.

Но это пока не приглядишься…

Некоторые оказались почти раздеты, иные и вовсе нагие, другие свалены друг поверх друга и будто не замечают никаких неудобств.

– Они все померли, что ли? – попятился Антип, крестясь на ходу.

– Ты чего, дурень, вытворяешь? Зачем крестишься, пока спиной вперед идешь? Кому молитву вознести собрался?

– Брось, Лука! Тикать надо! Неужели не видишь, чего здесь?

– Нас с тобой для того и послали за море, чтобы мы спасение привезли. Или забыл уже?

– Не нас одних, Лука! Вспомни, скольких мы братьев потеряли!

– Ищи настоятеля, – велел Лука.

– Ты чего это, предлагаешь мне в мертвяках копаться?

– Сам ты мертвяк, Антип! Братья они наши. Мы их с тобой еще и похороним, пока воронье не налетело.

Солнце взобралось в зенит, когда двое монахов отошли на край поля да так и рухнули на траву, не в силах больше стоять на ногах. Они не нашли того, кого искали, потеряв вместе с этим и веру.

Один потерял так уж точно!

– А почему мы в главный храм не пошли, как приехали?

Слова Антипа резанули по ушам не хуже кинжала. И правда – почему? Как бесы их кругами водили, когда храм – вот он, рядышком, от трапезной рукой подати.

Откуда только силы взялись, когда они одновременно подорвались с места, побежали, не смотря под ноги, и лишь у самых дверей остановились.

Оторопь взяла такая, что не пошевелиться. Да разве можно места святого чураться?

– Первый пойду, – решил Лука. – Ты меня здесь дожидайся.

– Нет уж! – заупрямился Антип. – Вместе пришли, вместе и войдем.

В храме пахло свечным воском и просвирами. Оба монаха не сговариваясь набрали воздуха в грудь, прикрыли в блаженстве очи. Лука не раз замечал, даже эхо тут не скачет шкодливым бесом, а пригибается раболепно, стелется по самому полу, головы не поднимет.