Дин Кунц - Краем глаза

«За риск всегда надо платить», – со вздохом подумал Младший, на секунду замялся, прежде чем подняться на крыльцо и постучать в дверь.

В доме играла музыка. Быстрая музыка. Возможно, свинг. Точнее он сказать не мог.

Младший уже собрался постучать вновь, когда дверь открылась вовнутрь и, перекрывая Синатру, поющего «Когда моя сладенькая идет по улице», Виктория сказала, открывая дверь: «Ты рано, я не слышала твоего авто…» – и оборвала себя на полуслове, выйдя на порог и увидев, кто стоит перед ней.

На ее лице действительно отразилось изумление, но выражение лица разительно отличалось от того, что Младший рисовал в своих грезах. В этом изумлении радость отсутствовала напрочь, и губы не растянулись в лучезарной улыбке.

На мгновение она вроде бы нахмурилась. Но тут Младший понял, что совсем она и не хмурится. Наоборот, горит страстью.

В сшитых по фигуре слаксах и обтягивающем свитере из хлопчатобумажной ткани, Виктория Бресслер в полной мере оправдала ожидания Младшего. Белая униформа медсестры скрывала те самые сладострастные формы, которые он себе рисовал. V-образный вырез свитера показывал лишь малую часть сокровища, скрытого ниже.

– Что вам нужно? – спросила она.

Голос ровный, чуть резковатый. Другой мужчина мог бы услышать в нем осуждение, раздражительность, даже злость.

Но Младший знал, что она лишь дразнит его. Ей хотелось немножко поиграть с ним. Потому что в этих сверкающих синих глазах читалось желание.

Он протянул Виктории красную розу:

– Вам. Пусть она и не сравнится с вами. Ни одному цветку это не под силу.

Все еще притворяясь, что не рада его визиту, Виктория не взяла розу.

– За кого вы меня принимаете?

– За самую красивую и соблазнительную, – ответил Младший, похвалив себя за то, что прочитал много книг по искусству обольщения, а потому знал, что и когда надо сказать.

Виктория скорчила гримаску:

– Я сообщила полиции о вашей безобразной выходке с ложкой для льда.

Сунув красную розу в руку Виктории, чтобы отвлечь ее, Младший взмахнул бутылкой с мерло, и в тот самый момент, кода Синатра с чувством пропел слово «сладенькая», бутылкаврезалась в лоб Виктории.

В церковь Непорочной Девы Брайт-Бич, тихую и гостеприимную по вечерам, очень скромную, без огромного купола, монументальных колонн и величественной лестницы, Мария Елена Гонсалес приходила как в свой второй дом. В мире Марии Бог пребывал везде и всюду, но здесь его присутствие чувствовалось особенно явственно. Настроение Марии улучшилось, едва она переступила порог.

Служба бенедектинцев закончилась, верующие разошлись. Покинули церковь и священник, и служки.

Поправив заколку, удерживающую кружевную мантилью, Мария прошла в неф. Опустила два пальца в святую воду, которая поблескивала в мраморной купели, перекрестилась.

Пахло благовониями и полиролем на лимонном масле, которым натирали деревянные скамьи.

Впереди луч мягкого света падал на большое, в рост человека, распятие. В полумраке светились маленькие лампочки на стенах да на специальных подставках мерцали свечи, поставленные верующими.

По кутающемуся в сумрак проходу Мария прошла к одной из подставок.

Мария могла заплатить только по двадцать пять центов за свечу, но заплатила по пятьдесят, затолкав в ящичек пять купюр по одному доллару и два четвертака.

Зажгла одиннадцать свечек, все за здравие Бартоломью Лампиона, после чего достала из кармана разорванные игральные карты. Четыре пиковых валета. С пятницы, разорвав каждую из карт на три части, Мария носила двенадцать обрывков с собой, дожидаясь этого воскресного вечера.

Ее веру в гадание на картах и в маленький ритуал, который она намеревалась совершить, церковь бы не одобрила и не простила. Мистицизм такого рода считался грехом, уходом от веры, даже ее извращением.

В Марии, однако, прекрасно уживались католицизм и оккультизм, который она впитала с молоком матери. В Эрмосильо, где она родилась, последний играл в духовной жизни ее семьи не меньшую роль, чем первый.

Церковь давала пищу для души, тогда как оккультизм – для воображения. В Мексике, где редко кому удавалось вкусить земных благ, а надежды на лучшую жизнь в этом мире практически никогда не сбывались, приходилось кормить и душу, и воображение, иначе жизнь становилась невыносимой.

Помолившись Святой Матери, Мария поднесла треть пикового валета к яркому пламени первой свечи. Когда бумажка загорелась, Мария бросила ее на стеклянную подставку, а когда полностью сгорела, воскликнула: «Петру» – имея в виду самого знаменитого из двенадцати апостолов.

Она повторила ритуал одиннадцать раз, меняя только имена: «Андрею, Иакову, Иоанну…» – то и дело оборачиваясь, оглядывая неф, чтобы убедиться, что за ней никто не наблюдает.

Она зажгла по свече каждому из одиннадцати апостолов, но не двенадцатому, Иуде, предателю. Следовательно, после того как на каждой из свечей сгорело по кусочку карты, последний остался у нее в руке.

В обычной ситуации она бы вернулась к первой свечке и предложила еще один обрывок святому Петру. Но в данном случае она обратилась с оставшимся обрывком к наименее известному из апостолов, чувствуя, что он сможет сыграть особую роль в этом вопросе.

С уничтожением всех двенадцати обрывков она сняла проклятие с плеч маленького Бартоломью: угрозу неизвестного, не останавливающегося ни перед каким насилием врага, которого символизировали четыре пиковых валета. Где-то в этом мире существовал злой человек, который мог убить Барти, но теперь благодаря этому ритуалу жизненный путь не выведет его на мальчика. Одиннадцать святых, во имя которых она сожгла двенадцать карточных обрывков, позаботятся об этом.

Вера Марии в действенность ритуала практически не уступала ее вере в церковь. Наклонившись над стеклянной подставкой для свеч, наблюдая за превращением в пепел последнего обрывка, она чувствовала, как чудовищная тяжесть снимается с ее хрупких плеч.

И несколько минут спустя Мария покинула церковь Непорочной Девы в полной уверенности, что этот пиковый валет, чудовище в образе человеческом или сам дьявол, никогда не встретится с Барти Лампионом.

Она рухнула, резко, тяжело, с глухим стуком ударилась об пол, врожденная грация в этот момент покинула ее, чтобы вернуться, когда она застыла на полу маленькой прихожей.

Виктория Бресслер лежала, закинув левую руку за голову, ладонью вверх, словно махала кому-то на потолке. Правая рука поддерживала левую грудь, одна нога вытянулась, вторая согнулась в колене. Обнаженная, на фоне осенних листьев или луговой травы, в такой позе она так и просилась на разворот «Плейбоя».