Татьяна Корсакова - Гремучий ручей [СИ litres]

– Возвращайся, – сказала Ольга, а потом добавила: – Или лучше переночуй у меня. Там опасно.

– Сами говорили, сейчас везде опасно. – Григорий мотнул головой, а Ольга только теперь заметила, что он не носит шапку, так и ходит вихрастый, не страшась ни снега, ни холода. – Не хочу вызывать подозрений.

– А оружие?

– Спрячу. За меня не волнуйтесь, я ж фартовый! – сказал Гриня.

Сказал и отступил в темноту, словно его и не было.

Дома Ольгу ждала Танюшка. Да что тут удивляться? Танюшка ее всегда ждала, никогда не ложилась спать до ее возвращения. А после вчерашнего хорошо, если вообще заснет.

Ольга подошла к освещенному керосинкой окну, увидела сидящую над книгой внучку, улыбнулась, тихонечко постучала.

Танюшка встрепенулась, бросилась к окну, прижала ладони к лицу, чтобы лучше разглядеть, кто там.

– Татьяна, это я! – поспешила сказать Ольга, чтобы не напугать внучку. – Открывай!

Танюшка метнулась от окна к двери, и через пару мгновений та распахнулась.

– Ты пришла! – Танюшка повисла у нее на шее, и Ольга чуть поморщилась. Рана все еще болела.

– Пришла. Куда ж я денусь? Просто пришлось задержаться из-за похорон. – Она вошла в дом, заперла дверь на засов.

– Все хорошо? – спросила Танюшка, пытаясь в полумраке разглядеть выражение ее лица.

– Все хорошо. Не волнуйся.

– Будешь есть?

– Нет, я поужинала в усадьбе. И вот тут тебе… – Ольга положила на стол завернутый в газету кусочек сала. Сало дала ей Шура, молча сунула в руки уже на пороге кухни. Наверное, это был приказ старухи. Уж точно повариха действовала не по доброй воле.

Танюшка взяла сало, понюхала, зажмурилась и, не открывая глаз, вздохнула:

– Как же вкусно пахнет…

– А когда-то ты сало на дух не переносила. – Ольга достала из буфета краюху хлеба, отрезала тонкий кусочек, потом отрезала от сала кучек потолще, протянула внучке.

– Глупая была! – Танюшка уплетала сало за обе щеки, кажется, даже не жуя. Потом еще и пальцы облизала.

– Еще возьми, – сказала Ольга.

– Нет, – она помотала головой. – Хорошего понемножку. Я, пожалуй, спать пойду. Как-то мне тяжело сегодня… день такой.

– Ложись. – Ольга погладила ее по голове.

– А ты?

– И я скоро. Ступай.

Танюшка уснула почти тут же. Ольга специально проверила, спит или нет. Уснула. Умаялась.

Сама же она спать не хотела. Переодеваясь в домашнее, осмотрела в зеркале рану. Рана опасений не вызывала. Еще день-другой, и заживет. Ей сейчас нужно думать о другом. Нужно попытаться как-то открыть ту дверцу, которая сначала едва ли не настежь распахнулась, а теперь вот была заперта на семь замков. А для этого стоит почитать свою тетрадочку. Ту самую, которую она уже прочла дважды. Может, невнимательно прочла. Может, там что-то между строчек? Что-то зашифрованное… Была ли она в далеком детстве настолько умна, чтобы что-то там зашифровать? Ольга подумала и усмехнулась. Она разной была, и умной, безусловно, но шифровальщик из нее был тогда никакой.

– Просто время еще не пришло. – Она положила на стол тетрадку, придвинула поближе керосинку. Очки надевать не стала.

Что-то делала с ней Гремучая лощина, как-то меняла. Сначала колени перестали болеть, теперь вот зрение. Видит он сейчас едва ли не лучше, чем в молодости. И сил у нее, как в юные годы. И спать совсем не хочется. Странно ли это? Разумеется! Но не страннее всего остального. И думать об этом нет нужды, есть у нее другие поводы для раздумий.

От размышлений Ольгу оторвал какой-то странный, непривычный уху звук. Словно бы царапнул кто-то по стеклу. Она оторвалась от чтения, перевела взгляд на окно, но никого не увидела. Да и немудрено – во дворе кромешная тьма. Может, примерещилось? Да только, кажется, не примерещилось: промелькнуло что-то, какая-то тень. Не темная, не темнее тьмы. Ольга встала из-за стола, подошла к окну, так же, как давеча Танюшка, приложила ладони к лицу, чтобы лучше видеть.

Поначалу не было там ничего. Ничегошеньки не было. А потом из темноты выплыло белое-белое лицо. Ольга отшатнулась, еще не поняв до конца, что же это за ночной гость, еще до того, как поняла, что это не гость, а гостья…

С той стороны стояла Зося. Нарядная, с рыжими волосами, заплетенными в косу. Стояла, трогала стекло тонкими мозолистыми пальцами, словно ощупывала, всматривалась в Ольгу.

– Зося… – Ольга потерла глаза, снова подошла к окну. – Зося, это ты?

Глупый вопрос, но что еще спросить, когда только днем она видела Зосю, лежащей в гробу, вот такую нарядную, вот с этой косой, укрытую до самого подбородка… Что же получается? Получается, что они похоронили живого человека?

– Я домой ходила… – Зося перестала ощупывать стекло, потрогала свою шею в том месте, где когда-то была смертельная рана. А она была! Ольга это точно помнила. Тогда была, а сейчас… не разглядеть. – Я Митеньку искала…

Не разглядеть, или нету раны? Ольга потрогала свою собственную. Вот ее почти зажила, а что если и Зосина зажила?.. Та страшная, смертельная… Что если не была она смертельной, а только казалась?

– …А Митеньки нет! – Белое-белое Зосино лицо приблизилось к стеклу почти вплотную. – Я проснулась – темно кругом, холодно, и нет никого. – А глаза на этом белом лице казались черными-черными, цыганскими. – Как такое может быть, тетя Оля? Темно, холодно, кушать хочется. – Она хлопнула открытыми ладонями по стеклу с такой силой, что задрожали рамы.

Ольга подумала, что этакий шум разбудит Танюшку. Словно нет у нее сейчас других забот.

– …А дома никогошеньки. Закрытый мой дом на замок. – Зося прижала ладони к вискам, словно собиралась по-бабьи голосить прямо тут, на Ольгином дворе. Вот только не стала голосить – быстрым, едва уловимым движением повернула голову. На сто восемьдесят градусов повернула, так, что стала видна ее нарядная коса. Ольга зажмурилась. Увиденное было проще отрицать, чем принять, но все равно придется посмотреть правде в глаза. Вот в эти черные мертвые глаза.

– Впусти меня, тетя Оля. – Длинный синюшный ноготь царапнул по стеклу. Не было у Зоси отродясь длинных ногтей, грызла она их с малолетства. И она грызла, и Митька ее тоже… – Впусти. Холодно мне. Где-то шубку свою, Гринечкин подарочек, потеряла. Вот… мерзну теперь.

Шубка, Гринечкин подарок, остался в больничной подсобке. Зачем мертвой в гробу шубка?..

– И кушать хочу. Тетя Оля, слышишь? Я есть хочу! Впусти меня.

– Уходи, Зося. – Никогда Ольга не думала, что такое скажет, что оставит человека в беде, не пустит в дом. Вот только то, что просилось к ней на постой, больше не было человеком.

– …А проситься если в дом станут, так ты не пущай! – зазвучал в голове строгий голос бабы Гарпины. – Те, что только-только выбрались, не разумеют, что с ними творится. Они как дети малые, Олька, не ведают, что творят. Жалобить тебя станут, проситься. Да только все равно любой из них страшнее самого лютого зверя. Страшнее и голоднее. Первым делом они к тому идут, кого при жизни знали, тянет их туда по старой памяти. То-то и страшно, что их почти всегда в дом пущают. Кто с перепугу, кто от радости, что родной человек вернулся. Не думается в такой момент о плохом, думается, что произошла страшная ошибка. Особливо, если к матери дитенок ее придет. Да какое ж материнское сердце выдержит?! Вот и пускают на свою погибель. А ты, Олька, не пускай. Запомни крепко накрепко, кто помер, тот на погосте лежит. Не возвращаются мертвецы. И если вдруг я вот так приду…