Татьяна Корсакова - Гремучий ручей [СИ litres]

– Не приближайся! Христом богом молю! – В правой руке у него был нож. Острый нож с окровавленным лезвием. У него нож, а у нее рана в боку…

У него тоже рана, Габи увидела ее отчетливо, как белым днем. Две маленькие ранки на шее, чуть повыше ключицы. Кровь уже не течет, но она чувствует запах. Горько-соленый, дурманящий. Это запах ужаса и удовольствия. Всего пополам, всего поровну. Потому он и не бежит, этот молодой мужик, что ужас пополам с удовольствием, животным наслаждением, от которого так просто не отказаться. Откуда она знает? А вот просто знает! Чувствует! Как чувствует она и то, что мужик жив-здоров, и жизни его ничего не угрожает. Его жизни не угрожает, а жизни ее девочки?

От этой страшной, испепеляющей мысли закаменело все внутри, а ветер, налетевший невесть откуда, взметнул к черному небу прошлогодние листья, закружил в диком хороводе и листья, и мужика…

Он криком кричал из самого центра этой воронки, ругался и молился, просил Габи оставить его в покое, просил не убивать.

Убивать?.. Она в жизни своей никому не причинила вреда! Или все-таки причинила? Откуда, несмотря на страх и на боль в боку, это сытое удовлетворение? Где его исток? Уж не в венах ли этого истошно орущего человека?

– Не кричи, – сказала Габи, и рукой махнула, прибивая смерч к земле. Листья оседали мягко, а человек рухнул тяжелым кулем, застонал, пополз прочь от Габи. – Не кричи, – повторила она. – Все будет хорошо.

Она точно знала, как будет. Ей лишь нужно посмотреть ему в глаза, посмотреть и попросить, чтобы забыл. Он ведь и этого всего не должен был помнить. Она сама забыла, а он отчего же ослушался? Отчего ужаса и удовольствия стало пополам? Ведь должно было быть больше удовольствия… Но что-то сломалось, испортилось и пошло не так. Сломалось в ней самой в первую очередь. Той сырой и дымной ночью сломалось, в спальне Александра фон Клейста. А эта ночь – расплата. И рана в боку тоже расплата. Только ведь ее девочка ни в чем не виновата!

– Не трожьте меня, барыня! Отпустите… – Мужик скулил и отползал все дальше и дальше.

Догнать бы, наступить босой ногой на горло, заглянуть в глаза. Нет! Она не такая! Не такую жизнь она оставит своей девочке! Человечьего с нечеловечьим в ней не поровну. Человечьего больше!

– Не трону. – Габи старалась, чтобы голос звучал ласково. Получилось ли? Видать, не получилось. – Ты иди, любезный. Иди к себе домой, спать ложись. И забудь, все-все забудь…

Не забудет. Вот если бы сначала ногой на горло, а потом в глаза заглянуть…

Она себе запретила, крепко, до боли, закусила губу, чтобы прийти в чувство. Боли в боку она больше не чувствовала, да и кровь уже запеклась, не текла по пальцам.

– Не тронешь? – мужик встал на карачки, а потом, пошатываясь, и на ноги. – Не тронешь, барыня?

– Ступай! – приказала Габи.

Ох, пусть быстрее уходит! Сил ее нет терпеть!

Мужик словно почуял ее мысли, или по глазам догадался – не пошел, а бегом побежал, подвывая и причитая по-бабьи.

Габи тоже побежала, сначала по скользким листьям, потом по мокрой росе, взбежала по ступенькам, прокралась в дом, словно не хозяйкой была, а ночным татем. Или так оно и есть? Или она такая и есть?.. Чья кровь в ней сейчас говорит? Чья темная сила поднимается? Сила поднимается, и хочется пить ее жадными глотками, но нельзя. Нянюшка сказала, силы нужно беречь для доченьки. Она, Габи, теперь только лишь сосуд. Мутная и голодная оболочка…

Дальше ни прятаться, ни скрываться Габи не стала, минуя собственную спальню, вошла в комнату Дмитрия. Муж спал, раскинувшись на кровати. Предрассветный сон – самый глубокий, самый крепкий. Что снится Дмитрию в эту самую минуту? Если прилечь рядом, прижаться ухом к мерно вздымающейся груди, вслушаться в стук сердца, можно прокрасться в чужой сон. Наверное, можно там даже остаться. Но она здесь не затем…

Габи осторожно присела на край кровати, тронула Дмитрия за плечо.

Он очнулся почти мгновенно. Или не очнулся, но вскинулся, сел рывком, приготовился… К чему приготовился, к нападению? На душе вдруг сделалось больно-больно. К боли этой примешивалось омерзение. К себе самой, к тому, что сотворила однажды и сотворит еще раз, если Дмитрий ее не остановит.

Он снова слушал молча и не перебивая, а Габи говорила и боялась, что вот сейчас, в это самое мгновение, он оттолкнет ее, а потом и вовсе прогонит и из дома, и из своей жизни. Потому что кому нужно такое чудовище? Опасное чудовище!

Не оттолкнул и не выгнал. Наоборот – одной рукой обхватил за плечи, а вторую прижал к боку, прямо поверх уже даже не саднящей раны.

– Больно? – спросил шепотом, и Габи в ответ молча мотнула головой. Рана была неглубокая, царапина, а не рана. Такой не убить и обычного человека, не то что чудовище. Душе больнее. Или у нее больше нет души?

– Нянюшка предупреждала. – Голос Дмитрия звучал глухо. – Говорила, что наступит время, когда ты начнешь меняться. А я не хотел слышать, верить в такое не хотел.

– Кто я? – спросила Габи. Может быть, нянюшка сказала Дмитрию? Может быть, теперь его черед сказать правду? – Я чудовище? Упырь, что нападает под покровом ночи на ни в чем не повинных людей? Нападает и убивает на месте?

– Ты никого не убила! – Дмитрий крепко сжал ее запястье. – Ты действовала в беспамятстве. И тот мужик, Лавр, он остался жив, насколько я понимаю!

– Он ушел. Я его отпустила.

– Я разберусь. – Дмитрий хмурился, между его бровями залегла глубокая морщина. А раньше, помнится, не было никаких морщин… – Денег дам, чтобы молчал. Слышишь, любимая? Все будет хорошо.

Любимая… Неужели все еще?..

– А со мной как? – спросила она шепотом. – Дмитрий, мне кажется, он не первый. Мне кажется, их таких много было.

– И никто не пропал, Габи! – сказал он в запале. – Живы все. Никому из них ты не навредила.

– А если еще наврежу?

– Не навредишь. – Голос его сделался мрачен и решителен, и Габи вдруг поняла, что ее любимый муж далеко не так мягок, как это видится. – Ты простишь меня за это, Габриэла? – Спросил он с горечью. – Хоть когда-нибудь сможешь простить?

– Тебя не за что прощать, любимый. – Кончиками пальцев она коснулась его щеки. Если поморщится, если отшатнется, она уйдет, не станет ему обузой.

Не отшатнулся, и не дрогнул лицом, накрыл ее ладонь своей, прижал крепко к колючей щеке, словно прощаясь.

– Нянюшка сказала, тебе будет тяжело.

– Я справлюсь. Лишь бы не навредить больше никому. Ни чужим, ни своим. Ни нашей девочке! Скажи, любимый, – Габи заглянула Дмитрию в глаза, по-человечески заглянула, по-бабьи, – скажи, а это… оно закончится хоть когда-нибудь?

– Хотел бы я тебе сказать, что закончится, но не знаю. Одно скажу, сделаю все, чтобы защитить тебя и нашего ребенка.

– Защищать придется не от людей. – Вот она и сказала то, в чем даже самой себе боялась признаться. – От нелюдей придется защищать, Дмитрий. От вот таких, как я…