Татьяна Корсакова - Гремучий ручей [СИ litres]

Но это потом, а сейчас нужно что-то сделать с телом, как-то спрятать его от посторонних глаз. Он не думал, что это существо смогут унюхать сторожевые овчарки, но утром, когда развеется туман, на него может наткнуться патруль. И вот тогда начнутся вопросы. Нет, не вопросы – а допросы! Потому что и ведьма, и фон Клейст точно знают, что происходит. Потому что оба они к этому причастны!

– Стой здесь и никуда не уходи. – Всеволод бросил быстрый взгляд на Татьяну.

Можно было не предупреждать. Она никуда не уйдет. Не в нынешнем своем состоянии.

…Тело было тяжелым, словно начиненным свинцом. Всеволод оттащил его к старому дубу, разгреб прошлогодние листья между корней, а потом этими же листьями тело и присыпал. Пока хоть так…

Уходя от дуба, силой воли он заставил себя не оборачиваться и не смотреть. Все, оно мертвое! Мертвее уже и быть не может. Не откопается, не выберется на волю и больше ни на кого не нападет. Вот так нужно думать. И не оборачиваться…

Татьяна стояла там же, где он ее и оставил. В глазах ее по-прежнему клубился туман. И что ему с ней делать? Как выводить из этого состояния?

Не пришлось выводить, сама вышла. Вздрогнула, моргнула, уставилась на него ясным, совершенно осознанным взглядом. Вот тогда он окончательно уверился, что не будет ни слез, ни истерик, что эта девчонка куда смелее и куда отчаяннее его самого.

– Она ее ищет, – сказала Татьяна едва различимым шепотом. – Нам нужно уходить.

– Кто? – Он тоже перешел на шепот.

– Старуха. Она сделала Настю такой, а теперь ищет.

Севу не удивили эти слова. Если уж он поверил в существование упырей, то почему бы не поверить в тех, кто может их создавать? Понять бы еще, почему не получилось с теми девочками из башни…

– Пойдем. – Татьяна дернула его за руку, за ту самую – покусанную, и он поморщился от боли, а потом с запоздалым ужасом подумал, что теперь и он может стать таким, как то существо. – Прости. – Она заметила его гримасу и, наверное, почувствовала его страх, потому что вдруг сказала: – Не бойся, это так не работает. Все будет хорошо.

Сказала и потянула его за собой в непроглядный туман. В этом тумане она ориентировалась на удивление хорошо. Или видела? Или слышала? Как бы то ни было, а Севе хотелось расспросить ее лишь об одном – о том, как «это» работает!

В какой-то книжке это называлось памятью предков. Во всяком случае, именно так тогда Тане запомнилось.

Память предков… Или все-таки зов? Как бы то ни было, а, стоя на темной парковой дорожке, услышала она именно это – зов. И не тот свербящий, заставляющий вибрировать кости звук, что поднял ее с постели прошлой ночью, а совершенно другой – ласковый и самую малость щекотный. Словно бы кто-то невидимый водил легким перышком по ее щеке, дразнил и раззадоривал, но не хотел напугать.

Какое-то время она шла по дорожке, а потом, когда дорожка закончилась, Татьяна ступила на упругую, напитанную мартовской влагой землю. Зов вывел ее к заброшенной оранжерее, той самой, что вместе с ребятами ремонтировал дядя Гриша. Сейчас в оранжерее не было никого, но отчего-то казалось, что есть. Таня вошла под ее сень, шагнула на едва различимую в темноте и тумане каменную тропку. Тропка вывела ее к черной чаше пруда и мраморной скамейке. Позади скамейки из земли тянула голые колючие ветви то ли роза, то ли шиповник, но Таня не боялась пораниться об ее острые шипы. Таня спешила. Ей казалось жизненно важным успеть, сделать что-то нужное и правильное, пока еще можно хоть что-то сделать. А для этого нужно присесть на скамью и закрыть глаза. В темноте зов становится громче и отчетливее. Нужно просто закрыть глаза…

…Открывать глаза на хотелось. Нет, не так! Открывать глаза было больно! Слишком ярким был мир вокруг! Этот яркий мир причинял Габи почти физическую боль, а ведь должен был радовать. Но не было больше места для радости в ее жизни. Все закончилось там, в старом венском парке. Габи спасли, вытащили из пруда, а радость ее утонула, камнем ушла на дно…

Дмитрий привез ее в Россию, на свою родину. Ее и нянюшку. Как вез, Габи помнила смутно, потому что была в беспамятстве. Так бы и остаться навсегда в этом мутном безвременье, где нет ни боли, ни позора, ни угрызений совести, ни этого… нежеланного ребенка.

Про ребенка Габи узнала почти сразу, как очнулась. Просто почувствовала, что нынче она не одна, что вот оно – ее наказание, в ее утробе. Первой мыслью было от ребенка избавиться.

Да, страшно. Да, грешно, но разве ж была ее воля в том, чтобы дать жизнь этому… существу?! Не было! Ни ее, ни Дмитрия в том воли не было, но вина за сотворенное все равно лежала тяжким камнем на сердце. И Габи решила избавиться разом и от камня, и от ребенка, рассказала Дмитрию все, как было. Ничего не таила, не приукрашивала и себя не жалела. Он должен знать, какой женщине предлагает защиту, кров, руку и сердце. Он должен понимать, что она сделала и что собирается сделать. А еще он должен знать, что она изменилась. Нет больше прежней легкой, как мотылек, Габи. А кто есть, она и сама еще толком не понимает. Может, поймет, когда решится все с этим… ребенком.

Дмитрий слушал ее молча, ни разу ни перебил, ни сказал ни слова, ни одного вопроса не задал. Не мешал, но и не помогал, давал выговориться, снять камень с души. Она выговорилась, а камень никуда не делся. Наоборот, кажется, стал еще тяжелее.

Дмитрий заговорил, когда Габи замолчала, спрятала лицо в ладонях.

– Я любил тебя тогда и люблю сейчас. – Голос его звучал твердо. Не было в нем ни ласки, ни утешения, а была непоколебимая уверенность в своем чувстве. К уверенности этой можно было прислониться как к нерушимой скале, укрыться в ее сени от любых невзгод. – И ребенка твоего… – он замолчал, а потом продолжил решительно, – нашего ребенка я буду любить и защищать.

Вот только ему не понять, не представить даже, что это за ребенок! Какую боль он причиняет ей уже сейчас и какую боль причинит после своего рождения! Не осталось в ней больше милосердия и света. Жалости тоже не осталось. Ни к себе, ни к этому… ребенку.

– Я решила, Дмитрий, – сказала она мягко. – Я все решила за нас обоих. Нянюшка мне поможет. Ты не переживай.

Он переживал. Кажется, он любил этого чужого нерожденного ребенка сильнее ее самой. Впрочем, о чем она?! В сердце ее не осталось места любви, только ненависть держала ее на плаву, не позволяла уйти на дно того старого паркового пруда.

– Хорошо, Габи. – Дмитрий не стал спорить, но во взгляде его словно бы погас огонек. Вот только что тлел, а сейчас вдруг погас.

Отчего? От ее слов? От ее решения? Как бы то ни было, а свой выбор Габи сделала и пойдет до самого конца. Что бы ни встретило ее на том конце пути. Дмитрий должен понимать. Она его не держит. И жалость его ей не нужна. Кажется, ей больше вообще ничего не нужно. После той темной, пахнущей дымом и пропитанной туманом ночи из нее словно бы по каплям вытекала жизнь. Свет причинял боль, громкие звуки раздражали, кожа чесалась и покрывалась волдырями от малейшего касания солнечных лучей. Врач, которого приглашал к ней Дмитрий, сказал, что это такая нервическая реакция, последствия некоей травмирующей ситуации. Врач был деликатен и предпочитал не называть вещи своими именами. Врач предпочитал выписывать Габи бесполезные мази, болтушки и успокаивающие микстуры, от которых делалось только хуже. И когда волдыри начали превращаться в язвы, за дело взялась нянюшка. Ее мази вкусно пахли травами, а чаи ее были горько-сладкими. От них клонило в сон, а мир делался не таким ярким. Они помогали Габи выживать.