Антон Бильжо - Где сходятся ветки [litres]

Все еще под впечатлением от встречи, я заселился в гостиницу, как бы продолжавшую тему научного ренессанса. Это было здание, выдержанное в очаровательном светло-бежевом хай-теке, с комнатой, отделанной деревом, письменным столом для работы и дубовой кроватью, над которой металлическая зеркальная панель с неизвестными научными формулами олицетворяла почтение к людям, отвечающим за прогресс.

На следующее утро, плотно позавтракав с фужером шампанского среди чинных платиновых голов, я отправился через дорогу, чтобы назначить встречу с профессором Пфайффером. С собой у меня были не только образцы собственных клеток, но и кое-какие чертежи.

Франц оказался чрезвычайно прост в общении, даже слишком для кумира, о встрече с которым я столько бредил. Мы пили кофе в университетской столовой, он куда-то бежал в своем нежно-салатовом заляпанном джемпере, согласившись уделить мне всего пятнадцать минут, и вот теперь, глотая американо и обсыпаясь крошками кукиса, быстро просматривал мои бумаги. «Зис из интрестинг, бат фор аз итс олреди комплитед стейдж, – произнес мой моложавый ровесник, улыбаясь беззаботной улыбкой счастливого состоявшегося человека. – Бат сэнк ю, энд иф ю вонт, ю куд джоин ауа тим, энд энтер ТУМ! Ду ю нид эни информэйшн он зэт?» – «Ноу», – сказал я, потому что прекрасно знал условия поступления, то есть многочисленные экзамены, которые надо сдать, чтобы быть абсорбированным их системой. «Гуд. – Пфайффер похлопал меня по плечу. – Май плэжа». Вот, собственно, и все. Я остался один среди толпы щебечущих индусских детей и тут увидел себя со стороны: мрачного русского в светлом плаще и шляпе, героя старого советского фильма про разведчиков. Быстро собрав чертежи, я отправился обратно в номер, где провел сутки и даже не вышел к завтраку.

«Для них это уже пройденный этап, – спорил я с Францем. – А то, что огромные успехи достигнуты фактически в домашних условиях, на старом оборудовании Ветеринарной академии, – разве это не имеет значения?!» Но больше всего я корил себя за то, что не осмелился рассказать о цели своего визита – необходимом мне аппарате Нано-КТ, без которого о копировании можно было забыть.

К середине следующего дня мне все-таки удалось выбраться из утешительных объятий кровати, чтобы пройтись по Гархингу. Пустой, скучный городок с гулкими улицами настороженно примолк, нарядно скурвился окошками, подведенными геранью и, перекидывая от одной штукатурки к другой, вежливо пропускал вперед непризнанного русского гения. Я зашел в бар, где был обманут видом красной физиономии, наслаждавшейся послеполуденным пивом за угловым столиком, и заказал шнапса с баварскими сосисками. Все еще испытывая иллюзию, что могу показаться со стороны довольно обаятельным в своем почтении к местным ритуалам, я пару раз улыбнулся добродушному бюргеру, но реакции не удостоился. Мужчина лет шестидесяти, плотный, высокий, в добротной куртке и клетчатой рубашке, продолжал сидеть перед своим драгоценным янтарным кубком и смотреть на меня. Не разглядывать и не поглядывать, а именно смотреть – как на вещь (в связи с чем не приходится удивляться, что отсюда, из этой сонной земли, вышло величайшее зло, утопившее в крови европейский континент: их имперское высокомерие никуда не девалось, а только спряталось и посматривает маленькими глазками на приезжих)!

Когда стемнело, я снова оказался под прозрачными стенами университета, который светился в ночи космическим кораблем, приземлившимся на некой идеальной планете. Погуляв по ухоженной территории, где протекала речка, как уже, кажется, было сказано, и росли плакучие березы, я твердо решил, что не уеду, пока не добьюсь своего: не получу модель для печати, не закончу эксперимент и не докажу Францу Пфайфферу, что он совершил величайшую ошибку, поговорив со мной, как с существом третьего сорта. Эту историческую клятву Михаил Гаркунов дал самому себе на левой скамейке, если стоять спиной ко входу в Мюнхенскую школу биоинжениринга.

Уже спустя полчаса в кафе Крейзи-Бин я подслушивал, как русский парень рассказывал по телефону о своих первых впечатлениях от уникального аппарата, позволявшего делать компьютерную томографию нанометрового разрешения. «Для подкрашивания тканей они используют эозин, мама, тот самый, который содержится в твоей розовой помаде…» Парня звали Леонид, он был студентом из Белоруссии, миниатюрным андрогином, саркастическим брюнетом. Если бы не его гомоэротические наклонности, не видать бы мне подробного 3D-изображения своего организма.

Мы провели несколько замечательных недель в Гархинге: плутали в кольцах южной европейской обсерватории, шатались по гравиевым дорожкам скучного прусского дворца Шлайсхайм, катались на лошадках в парке развлечений Эквилаланд и даже заскочили в Мюнхен, где выпили в пивной Гитлера и чуть не поцеловались. Леня писал магистерскую у Пфайффера, ему как раз нужны были образцы тканей для моделирования! Белорус называл меня старцем, задавал болезненные вопросы про личную жизнь и научные достижения. Вначале я отвечал серьезно, но под воздействием его подколок расслабился и однажды на вопрос, зачем мне все это, брякнул: «Хочу напечатать свою копию, чтобы от меня отстали». Леня подавил смешок, наморщил лоб и кивнул. Обнявшись перед отъездом, мы поклялись друг другу увидеться в Минске. «Но ты ведь не приедешь, старый говнюк». – «Может, и приеду…» – «Куда тебе».

Новый Миша формировался четыре недели. Мария должна была доставить репринт на Талажское шоссе к тому моменту, когда я инсценирую автокатастрофу. Мы приобрели подержанный фургон, в котором установили капсулу для перевозок, и я отправился на последнее свидание с семьей.

То были дни, полные тихого очарования. Пытаясь оставить по себе добрую память, я купал Митеньку, менял памперсы, часами гулял вокруг котлована – чем беспощаднее таскал коляску по кочкам, тем лучше спал сынок. Ночью исправно выполнял супружеский долг, а днем, впадая в уютный анабиоз, слушал тестя, рассказывавшего о том, почему трески становится с каждым годом все меньше (шведы переманивают шпроты). Или смотрел телевизор с тещей. Однажды даже вышел поболеть за шурина, по выходным игравшего в футбол на коробке. Хотелось запомнить лица, интонации, предметы, как перед долгим расставанием. В то же время не оставляло ощущение, что я ухожу не навсегда – вернусь, если надо будет. Окружающее воспринималось легче, не выглядело таким гнетуще материальным.

Поддавшись лирическому порыву, я даже решился навестить Спиридонова. При виде пляшущих вкривь и вкось свежевыкрашенных стоек, между которыми были натянуты хтонические бельевые веревки, мной овладели приятные воспоминания. Значит, детство прошло лучше, чем я предполагал. Дверь открыла женщина с крупными южными чертами и спелыми формами, смерившая меня заинтересованно-насмешливым взглядом, наводившим на вульгарные мысли. Я представился. Она прокричала мое имя в глубь квартиры и оттуда вылез датенький Спирт. В дом он не пригласил, как бывало раньше, и подчеркнуто официально вывел во двор.