Антон Бильжо - Где сходятся ветки [litres]

В тот день, когда у нас на руках оказалась полная коллекция клеток Гаркунова, он купил вина. Красное – полезно для крови. Вечером второго дня, похожие на вампиров, мы завалились в родной институт, чтобы поговорить обо всем начистоту с Маргаритой Ивановной. Кафедра птицы оказалась закрыта. Терехова, как правило, не задерживалась. Уверена, Гаркунов прекрасно знал об этом!

Спустя несколько дней Михаил Тихонович получил эсэмэску. Писал тесть – просил приехать, Настя родила. Сообщение застало нас в узкой лабораторной ванне. Переплетясь друг с другом, мы разглядывали острова, поднимавшиеся из пены. Заглянув в телефон, лежавший рядом на табуретке, как всегда, экраном вниз, Миша выскочил из воды, наспех обтер пену и сообщил, что едет сегодня же. Как же он забыл! Такое дело! Прямо неудобно! Я залезла в интернет и купила билет на ближайший поезд. Отсутствовал Гаркунов примерно месяц.

Со звоном мелких монеток каждый день в ненасытную свинью-копилку падали скупые слова. «Как ты там?» – «Жена родила». «Скучаю». – «Проверь, что с клетками, вернусь – начнем». Чтобы не сойти с ума, я неслась в лабораторию, проверить, как там растут сфероиды из милых сердцу клеток.

Из Архангельска Гаркунов сразу полетел в Мюнхен. «Целая вселенная у меня там», – писал он радостно, прикрепляя джипег области яичек с мириадами светящихся ядер. Через пару недель у него уже была «болванка», программа для принтера, моделирующая печать.

Помню конец октября, темный и холодный дождливый день. Зачем-то я поперлась встречать Михаила Тихоновича в аэропорт. Стояла в зале прилета среди водил и мужиков с картонками. Мимо проплывали возвращавшиеся домой пассажиры – загорелые и яркие, как экзотические фрукты, завернутые каждый в свою сеточку.

Гаркунов выкатился чуть ли не последним. Придушив меня и исколов щетиной, сказал, что жутко соскучился. Выглядел он отлично. Прикупил твидовое пальто в Германии, какие-то нобелевские брюки и вельветовый зеленый пиджак. Я всегда переживала, что российские ученые ходят как бомжи. Это от матери. Она интересно одевалась, несмотря на мизерную зарплату, – никто не должен был заподозрить, что мы хрен без соли доедаем.

В аэроэкспрессе Гаркунов не закрывал рта: рассказывал про баварские колбаски, женщин, с ног до головы увешанных пивными кружками, про огромные зарплаты немецких врачей, показывал фотографии Мюнхенского технического университета, философствовал, что дилемма «жить или исследовать жизнь», типично русская. Можно совмещать. Закидывая руку мне на плечо, посасывал виски из купленной в дьюти-фри пластиковой фляжки. Приобретем плетеный домик в Баварии с высоченными потолками. Заведем садик, будем газоны стричь. Все это вполне достижимо, надо нам только запатентовать ноу-хау. «Мы», «нас», «нами». Картина маслом.

Расчетное время печати составляло почти месяц. За этот период репринт должен был полностью сформироваться. При условии, что все печатающие устройства будут работать одновременно, каждый день, час и секунду, без перерывов.

И вот настало 20 октября. Мы запаслись продуктами, отключили мобильные и приготовились засесть в лаборатории. В институте я сказала, что поехала к матери, которой стало плохо. Михаил Тихонович волновался. Никогда я не любила больше, чем в тот миг, его птичий профиль, растрепанные волосы и безумные глаза. Принтер зашептал-зацокотал-защелкал, каретки покатились.

Мы стояли в стерилизованном боксе в белых халатах с марлевыми повязками на лицах и смотрели, как над кушеткой формируется пористая костная ткать, похожая на простейших обитателей морских глубин – полипов или губок. Шприцы капали тканью, которая моментально застывала, как мокрый песок, срывающийся с пальцев ребенка. Не думаю, что мы в полной мере осознавали происходящее.

Дежурить договорились посменно. Однажды мне не спалось, я зашла в лабораторию и застала Мишу в слезах. На кушетке лежал скелет, кое-где обвитый волокнами мышц, украшенный гранатовым кровеносным деревом, с рубиновым сердцем, пару раз затравленно сократившимся в лапах белого паука грудной клетки. Упершись локтями в стол с мониторами и подперев щеки, любимый смотрел через стекло. Я подошла, положила руку ему на спину. «Так все просто, – лепетал он. – Господи… неужели это я и есть?»

Принтер ткал серо-розовую пену легких или выстилал кружевом сосудов внутренний слой мочевого пузыря, похожего на инжир. От мыслей, что вот он, Гаркунов, организм начинал зудеть и чесаться.

В закрытом помещении стояла сплошная кромешная ночь. Встречались мы дважды в сутки – в девять утра и в девять вечера. Кто-то из нас засыпал, кто-то еще не проснулся. Молча завтракали или ужинали и расходились в разные стороны. Психологически это было тяжело, и однажды я не выдержала. «Ты меня ни разу не обнял за три недели». – «Но мы ведь работаем». – «И что? Мне можно уделить хотя бы немного внимания? Зачем я вообще ввязалась?» – «То есть тебе это все не нужно, правильно я понимаю? – подхватил Гаркунов, который выглядел последнее время каким-то полинявшим. – А кто ты вообще такая? Что ты здесь делаешь? Ты ученый или домохозяйка? Когда им нужно, они кусок изо рта вырвут, а так самые несчастненькие! Обнимите ее! Ну, так вали на все четыре стороны!»

Я кивнула и стала собираться. Себя он копирует, драгоценного. Во мне клокотал гнев. Гаркунов сидел над своими хлопьями, размазывал их по тарелке и глядел, как я пытаюсь засунуть руку в рукав, где застряла шапка. Когда я нацепила шарф, соблаговолил встать и подойти. «Маша, ну, хватит. Серьезно. Я думал, мы вместе, а ты…» – «Слушай, почему ты такой тупой?» – «Наверно, ты права…» – «Мне надоело. Никто об этом не знает. Тереховой ты ничего не рассказал. Она думает, я тут цыплят подкармливаю…» – «Слушай, – Гаркунов поморщился, как будто съел несвежее. – Мы вымотаны. Не надо истерик, пожалуйста. Все скоро закончится. Давай соберемся и доделаем. Я так не выдержу…» Он схватился за сердце и опустился обратно за стол. Я еще постояла немного в пальто. «Тереховой расскажу, обещаю», – раздался его слабый голос.

Когда принтер капнул последней клеткой эпителия на Гаркунова-второго, лежавшего обнаженным, чуть поблескивающим на кушетке, сказать, оживет он или нет, было невозможно. По мне, так нет. При этом какое-то невнятное шевеление, похожее на сердцебиение, мы зафиксировали. Но выглядело это так же безнадежно, как открытый глаз цыпленка. Оставив репринт в замороженном состоянии, мы вырубились и проспали двое суток.

Меня разбудил голос, исполненной глубокой грусти. «Кажется, он ожил». Я встала и подошла к боксу. Кардиограф фиксировал сигнал. «Невероятно», – сказала я. «Да», – отозвался Гаркунов.

Мы открыли дверь и вышли на улицу. Была торжественная ночь. На крышах, ветках и стволах лежал только что выпавший снег. Где-то лаяла собака. За бетонным забором шелестели зимними липучками легковушки, тарахтели, стуча кузовами, редкие грузовики.