Александр Матюхин - Колдовство [сборник litres]

Когда Катя босиком пришлепала на кухню, солнце палило вовсю. За окном перечирикивались воробьи, и теплый ветерок проникал в форточку, неся с собой аромат расцветшей сирени. На столе высился старинный бабушкин самовар, рядом стояла розетка с брусничным вареньем.

– Красота, – сказала мама. – Давай сегодня дома посидим?

– А школа?

– Ну ее! Все равно ты из-за меня проспала. Тем более в нашем логове давно пора навести марафет.

– А бабушка где? – спросила Катя.

– Ушла куда-то. Причем с гостинцами. В буфете хоть шаром покати, один хлеб остался.

– Странно, – заметила Катя. – Я думала, у бабушки нет друзей. Кроме чертей.

– Может, они всё и слупили? – засмеялась мама.

Следующие несколько часов они, повязав головы косынками, вместе наводили порядок. Мыли полы, обметали по углам годами копившуюся паутину, протирали оконные стекла и подоконники. Только в бабушкиной комнате прибираться не стали – Катя сказала, что бабушка не велела… но на самом деле она боялась, что против будут те, что шептались по углам. Папину комнату тоже трогать не стали – мама вообще старалась забыть о ее существовании.

Вскоре после того, как они закончили, бабушка вернулась с пустой корзиной в руках. Окинув недовольным взглядом свои преобразившиеся владения, она молча кивнула маме и скрылась у себя в комнате.

– Что это с ней? – удивилась Катя.

– Почем я знаю, – пожала плечами мама. – Зато я, кажется, догадалась, куда она ходила. На кладбище. – Она кинула на дверь бабушкиной комнаты неприязненный взгляд, словно, навещая папину могилу, бабушка предавала их.

– А зачем с едой?

Мама пожала плечами:

– На могиле иногда оставляют. Ну, знаешь, как угощение для покойника.

– Это-то понятно, зачем так много?

Мама снова пожала плечами.

– Давай в такой хороший день не будем о кладбищах. Айда на речку?

Под раскинувшейся шатром старой плакучей ивой стояла резная скамеечка. В погожие дни на ней хорошо было сидеть, глядя на скользящих вдоль берега уток. А если сощуриться, играющие на воде блики брызнут острыми лучиками.

– Вода холоднющая, жалко, – вздохнула Катя. – А то искупались бы. – Вытащив из кармана горбушку хлеба, припасенную с завтрака, она кинула ее в воду.

– Лучше бы мне оставила, – засмеялась мама. Детдомовская жизнь приучила ее съедать все до крошки, за что папа, когда был добрый, дразнил ее Хватайкой.

Они смотрели, как утки, толкаясь, растаскивают угощение на кусочки.

– Бабушка мне рассказывала… – начала Катя.

– Что?

– Как ее тетка учила. Привела сюда, кинула уткам творог. И такая говорит: «Смотри же! Так и тебя на том свете „ненаши“ терзать будут!» А бабушка не испугалась, и тогда тетка научила ее колдовству.

– Бр-р-р! – поежилась мама. – Слушай, я все-таки поговорю, чтобы она тебе такие страсти больше не рассказывала.

– Ну мам, интересно же…

– Послушай, Катёна, – сказала мама, доставая сигарету. – Бабушка, она немного, ну…

– Немного того?

– Что? А, нет, что ты. Просто ей, как и нам, досталось в жизни. Отца убили в Великую Отечественную, муж погиб на китайской границе, сына приходилось поднимать самой, с его-то характером… Да еще про их семью все судачили. Вот она с горя сама и поверила. Выдумала себе друзей-помощников. Никаких чертей не бывает, помнишь?

– Наверное, – неуверенно протянула Катя, положив голову ей на плечо. Спорить с мамой не хотелось.

Наступило молчание.

– Джунгли! – вдруг сказала мама. – Весь мир – джунгли, кругом Шерханы да Табаки, и каждая такая сволочь норовит сожрать. Поневоле и не такое придумаешь.

– Мам, не дыми на меня, – жалобно попросила Катя.

– Прости, – сказала мама и потерла рукой лоб.

Катя вспомнила, как Ленка метила ногой ей в лицо, и решила, что мама, пожалуй, права.

А ночью эти самые джунгли ей приснились.

Они с мамой пробирались сквозь непролазные заросли, сквозь густой влажный туман, в кровь раздирая руки и ноги о усеянные шипами вьющиеся побеги, обливаясь потом от нестерпимой духоты. Жарко было как тогда, в бане. Мама то и дело со стоном падала, Катя поднимала ее и тянула дальше.

Она знала, что останавливаться ни в коем случае нельзя. Подлесок хрустел под нетвердой, тяжелой поступью преследователя. Тигр вышел на охоту – опаленный огнем, опьяненный человеческой кровью.

– Брось меня… – стонала мама. – Брось… ему я нужна…

Катя в сердцах обругала ее нехорошим словом и потащила дальше.

Тигр вылетел из бархатного сумрака, огромный, страшный, весь словно сотканный из трепещущих языков пламени. Оскалив мерцающие белым светом клыки, он набросился на маму, отшвырнув Катю в сторону и опалив ей жаром лицо и руки. Мама закричала, а где-то в темноте зашелся визгливым насмешливым лаем шакал Табаки…

Катя резко села и заморгала.

Мамины крики не смолкали. И смеялся Табаки. Смеялся Дубовик.

Накинув халатик, Катя выбежала в коридор. Мама, тоже в халате, кричала на следователя:

– …а я вам говорю, что плевать мне на этого подонка с его могилой вместе!

– Вот плевать-то и не стоило, Галочка, – хохотнул Дубовик. – И вообще сорить. Особенно словами. Особенно при свидетелях. Здравствуй, Катюша.

Мама испуганно обернулась.

– Чего вам надо? – резко спросила Катя.

– Понимаешь, Катюша, – вздохнул следователь, – твоей маме срочно нужно навестить могилку твоего папы. А она артачится.

– И правильно делает, – из своей комнаты, затягивая пояс халата, вышла бабушка. Седые волосы рассыпались у нее по плечам. – От тебя, Алеша, нам одни беды.

– Зря вы так, тетя Софья, – сказал Дубовик. – Я, между прочим, Марка всегда поддерживал…

– Скажите лучше, покрывали! – снова взвилась мама.

– Я люблю своих друзей, – парировал Дубовик. – А тебя, Галочка, просто обожаю. Потому и хочу отвезти тебя самолично, конопатое мое чудо.

– Приберегите свои любезности для жены, – огрызнулась мама.

– Люся их не заслужила. Она толстая.

– Так я подозреваемая или нет? – спросила мама.

– Пока нет. Но раз такое дело…

– Тогда, – сказала мама, – приезжайте как положено, с оперативной группой и повесткой. Не понимаю, чего вы от меня хотите.

– Все ты понимаешь, – подмигнул Дубовик. – Вот Катя по малолетству, наверное, не понимает. Просветим ее?

Мама устремила на него взгляд исподлобья – тот самый взгляд, которым когда-то смотрела на папу: упади-и-сдохни.

– Идите к черту. Я одеваюсь.

И скрылась в комнате.

– Ты и раздетая хороша! – крикнул он ей вслед.

– Дубовик! – мрачно сказала бабушка.

– Да, тетя Софья?

– Совести у тебя нет, Дубовик. Но смотри же: я перед «ними», – она выразительно потыкала пальцем вниз, – давно уж о тебе словечко замолвила.

В ответ Дубовик столь же выразительно покрутил пальцем у виска.