Александр Матюхин - Колдовство [сборник litres]

На двери квартиры черные подпалины и оскорбительные надписи сливались в причудливом узоре.

Как только они очутились в темной прихожей и Галя заперла дверь, Дубовик развернул ее, припечатал спиной к обивке и принялся целовать, проталкивая язык в рот. Все это до того напоминало сцену из «Основного инстинкта», что Галя почувствовала, как ее одолевает нервный, истерический хохот.

– Смешно тебе? – Дубовик запустил руки ей под кофточку, сорвал лифчик, впился в грудь жесткими пальцами. – А теперь?

Галя зашипела сквозь стиснутые зубы. Ничего. Она многое вытерпела и вытерпит еще. Рано или поздно этот подонок найдет истинного виновника либо дело просто закроют. Пусть тогда попробует ее шантажировать.

Он может получить свое и все равно назначить виновницей тебя, ехидно прошептал внутренний голос.

– Ноги раздвинь, – хрипло скомандовал следователь, стягивая вниз ее колготки вместе с трусиками. Она неуклюже развела колени, молясь, чтобы все быстрее закончилось. Но что толку? Когда Боженька внимал мольбам безродной девчонки?

Дубовик чувствовал, что теряет самообладание. Ее вынужденная покорность пьянила. Опустившись на колени, он стал ласкать ее языком. Она тихо постанывала, то ли от отвращения, то ли подыгрывала, чтобы его задобрить, – тут он не питал иллюзий.

Вдруг она судорожно вздохнула, сжав бедра, и он было решил, что ее все же разобрало, но тут она выкрикнула:

– Сзади!

Он вскочил.

Развернулся навстречу возникающей из темноты фигуре.

Успел даже выхватить из-под полы пиджака пистолет…

И разинул рот.

Потому что несся на него Шерхан – заросший щетиной, осунувшийся, но живой и здоровый. И в руке его снова был кухонный нож.

Лезвие, отточенное до бритвенной остроты, расчертило темноту серебряным всполохом и вонзилось в рот следователя, рассекая десны, язык и гортань. А потом пришла раздирающая холодная боль. Дубовик издал булькающий вой, «Макаров» трескуче плюнул огнем во мрак и вывалился из ослабевших пальцев, стукнув об пол.

Раскачав нож за рукоять, Марк рывком высвободил его. Полетели брызги. Нижняя губа следователя разошлась надвое, из располосованного рта хлынула кровавая рвота. Квакнув, Дубовик рухнул на колени, повалился на бок и засучил ногами по паркету, словно проткнутое булавкой насекомое.

Он уже не чувствовал, как Марк с размаху ударил его ногой, прежде чем шагнуть к жене. Та вжалась спиной в дверь, не в силах поверить своим глазам.

Это сон. Сейчас она проснется.

– Картина Репина, – промурлыкал Марк. – «Не ждали».

Последним, что видела Галя, был ставший за годы брака до боли – буквально! – знакомым образ: огромный, перемазанный в крови кулак, несущийся прямо в лицо.

Папа завел Катю в дом. Его ботинки грохотали по половицам, словно вместо ног были чугунные гири. Он приподнял бровь, и дверь захлопнулась сама собой, отсекая шум хлынувшего дождя.

– Неужели ты мне не рада? – просипел он, с трудом выталкивая каждое слово из передавленной глотки.

Катя только разевала рот, словно рыба на песке.

– Обними папу, Котёнок! – сказал он и, развернув ее к себе, сдавил в объятиях.

Он не был холоден, как положено мертвецу, напротив – от него разило жаром, как от каменки. Его подбородок, упиравшийся ей в макушку, обжигал кожу сквозь волосы. И тлением не пахло. Пахло сырой землей и чем-то еще… смолой?

Раскаленные пальцы легли ей на спину. С клокочущим вздохом он повел руку ниже. Катя пискнула, когда горячая ладонь нырнула под юбку, больно стиснула ягодицу. Вторая рука давила ей ребра, словно огромный удав.

– Ты у меня уже большая, – просипел папа, и раскаленное тело его затряслось в сдавленном смехе. Он разжал руки, Катя шарахнулась назад и упала на спину.

Он надвигался, грохоча ботинками – ка-бум! ка-бум! – и протягивая руки с хищно скрюченными пальцами. Под ногтями траурной каймой темнела могильная земля. Отчаянно завизжав, Катя подтянула коленки к животу, а потом с силой распрямила ноги. Босая пятка угодила папе в нос с отвратительным хрустом. Он мотнул головой. Из ноздрей поползла двумя змейками черная кровь.

Катя ожидала, что папа взревет от боли и ярости, но он расхохотался – гулким, лающим смехом. Она вскочила, повернулась и бросилась бежать. Он гнался за ней, она слышала за спиной смех и громовой топот – ка-бум! ка-бум! – словно кто-то с остервенением колотил по полу двумя молотками сразу.

Он поймал ее за локоть и рывком втащил в свою комнату. Катя закричала от боли в выламываемом предплечье. Он отшвырнул ее, она ударилась бедром о тумбочку. Грянулся об пол патефон, разлетелись в стороны пластинки – и тут окно залилось вспышкой белого света, на мгновение ослепив ее.

Не дав опомниться, папа ухватил Катю за шиворот, кинул на постель и навис сверху. Обезображенное лицо расплылось в ухмылке. Изо рта, обдираясь о торчащие осколки зубов, выскользнул нечеловечески длинный лиловый язык и защекотал остренькую Катину ключицу. Смеясь, папа ухватил ее за ворот блузки и рванул. Ткань затрещала, брызнули пуговицы.

Дикий вопль заставил Катю разомкнуть веки. Папа отпрянул, тряся дымящейся рукой.

Катя скатилась с кровати. Разорванная блузка свалилась и повисла на локтях.

Папа скакал по комнате, нелепо вскидывая ноги. Грохот – ка-бум! ка-бум! – сделался нестерпимым. Кате казалось, что она сходит с ума. Она скрестила руки, прикрыв оголенную грудь, и папа тотчас же выбросил в ее сторону здоровую руку. Рука удлинялась, сжимая и разжимая пальцы, обраставшие на глазах жесткими черными волосами. Взвизгнув, Катя вскинула руки для защиты, открыв грудь, и папа снова с воем отпрянул.

Он смотрел ей на грудь: не на две едва наметившиеся припухлости, а на тускло поблескивающий металлический крестик между ними.

И тогда она поняла, кто перед ней.

– Ты не мой папа… – проговорила она, цепенея от страха.

– Я старый приятель твоей бабушки, – сказало существо. – Она попросила меня его подменить.

Ей снова десять, и Пакля, чокнутая воспиталка, опять поймала ее за воровством хлеба на кухне, привязала к кровати… Лежишь лицом вниз, мышцы ноют, мочевой пузырь вот-вот лопнет, но изволь терпеть, потому как за мокрый матрас Пакля больно отстегает скакалкой…

Вот только Пакля никогда не привязывала девочек голыми.

Никогда не затыкала рот кляпом, не залепляла скотчем.

Нет, Пакля тут ни при чем.

Галя открыла глаза. С трудом повернула голову. За окном полыхнула молния, залив комнату дрожащим призрачным светом, и Галя увидела Дубовика. Совершенно голый, он развалился в кресле, запрокинув голову с рассеченным ртом и бесстыже раскинув волосатые ляжки в темных потеках. Впрочем, стыдиться ему было все равно нечего: на месте гениталий зияла кровавая рана.