Ричард Адамс - Девушка на качелях [litres]

Нет, конечно же, мы ходили на прогулки. Снова плавали по Ичетакни – на этот раз мы начали с глубокого озера Джаг-Спринг, где, как рассказали нам аквалангисты, в темной пещере на глубине сорока футов живут слепые белые рыбы. Мы съездили на восток, в старейший американский город Сент-Огастин, основанный Педро де Авилесом в 1565 году (и дотла сожженный Дрейком в 1586-м). Мы гуляли у озера Оранж-Лейк, берега которого ковром устилали густые заросли разноцветных диких флоксов, и видели, как хамелеон на ветке меняет цвет. Мы съездили на запад, в дельту реки Суани – лабиринт зеленых каналов среди тростника и разнотравья, где в сумерках из воды выпрыгивали стайки серебристых рыбешек, – и долго смотрели, как огромный алый шар солнца погружается в Мексиканский залив. Кажется, что все это было так давно!

Однажды тихим жарким июньским вечером мы приехали в Сидар-Ки, захолустный бедняцкий городок; дома под крышами из листов рифленого железа делали его похожим на старую нефтяную бочку, выброшенную на берег залива. Бедняки – белые бок о бок с неграми – удили рыбу с причалов, а в баре бородатый художник, будто вышедший из пьесы Теннесси Уильямса, вел с нами долгие разговоры, попивая выставленный мной виски.

– В Сидар-Ки не поплаваешь, – сказал он, не сводя глаз с Карин, выслушав ее рассказ об Ичетакни. – Слишком много акул. Злобные сволочи. И как вы не боитесь невидимых подводных тварей? Я вот побаиваюсь. И вообще, предпочитаю видеть все своими глазами – вот как вас, мадам.

Мы поужинали гамбургерами в крохотном ресторанчике, где широколицая узкоглазая официантка, не проронив ни слова, налила нам кофе и с застенчивой улыбкой коснулась руки Карин. Потом мы отыскали небольшой мотель у дороги близ берега. Нам достался номер на первом этаже, с окном во всю стену, выходившим к морю. Охваченный внезапным жадным желанием, я завалил Карин прямо в одежде на огромную двуспальную кровать и удовлетворил свое влечение за полминуты, не заботясь ни о ее удовольствии, ни о чем другом.

– Боже, какой я эгоист, – зевая, вздохнул я и лишь тогда заметил, что прямо за окном пролегает дорога, по счастью, пустынная. – Стыд какой!

– Милый, тебя ведь снедала страстная нужда!

– Страстная нужда?

– Конечно. Я это давно поняла. Потому все так и обставила.

– Ты все обставила? Как это?

– Пффф…

– А ты меня никогда не отвергнешь?

– А зачем мне это?

На следующее утро, стоя у окна, мы одновременно увидели в водах залива, совсем рядом с берегом, большую черную тень. Вода вздыбилась, растеклась, и на поверхности возник темный треугольник плавника и гладкий горб спины. Несколько секунд четкие зловещие очертания оставались на виду, а потом исчезли. Мы оба вскрикнули от неожиданности и тут же умолкли, ожидая, не появится ли акула снова. Ожидание оказалось бесплодным. Карин отвернулась, подошла к зеркалу и начала расчесывать волосы.

Немного погодя она спросила:

– Алан, сколько дней мы знакомы?

– Двадцать девять, если считать сегодняшний.

– А как давно мы женаты?

– Неделю и пять дней, любимая.

Она взяла из гардероба пару туфель, надела и, откинувшись на спинку стула, вытянула ноги и постучала по половице сначала одним, а потом другим каблуком.

– Вот так. Теперь поедем домой, – наконец сказала она.

– Что, уже хватит?

– Ну, как тебе угодно. – Внезапно она вскочила и захлопала в ладоши. – Нет, нет! Не хватит. Мне нужно больше! Я хочу начать жить. Жить той жизнью, для которой была рождена. Алан, я – твоя жена. Подумай об этом, как сказал бы мистер Стайнберг. Я хочу приехать домой и начать… Неужели тебе этого не хочется? Ну же! А не то я тебя отвергну, раз тебе так нравится эта идея, и тогда ты поедешь домой по-настоящему счастливым. – Она умолкла, а потом спросила: – Алан, а Ньюбери далеко от моря?

– Миль пятьдесят или шестьдесят, если по прямой. А что?

– Да так, ничего. Тишина и покой. Уничтожь прошлое! – Она поцеловала меня. – И du bist ein edler Knabe ! [84] Ты благородный юноша! (нем.)

Если бы я был в состоянии о чем-то волноваться, то, возможно, к моменту нашего прибытия в Лондон я волновался бы, во-первых, о маменьке, а во-вторых – о деньгах и о делах. В день нашего отъезда во Флориду я позвонил маменьке и рассказал ей о радушном предложении мистера Стайнберга и о своем решении немедленно полететь с Карин в Майами. Маменька выслушала меня с отстраненной вежливостью, как свойственно женщинам, чья гордость смертельно уязвлена, но они твердо намерены этого ничем не показать, понимая, что ни от увещеваний, ни от уговоров никакого толку все равно не будет. Она пожелала нам счастливого полета, подтвердила, что я вправе самостоятельно принимать любые решения, что ее мнение тут совершенно ни при чем и так далее. Она вела разговор, как наемный работник с работодателем, и хотела, чтобы я это почувствовал, но у меня создалось впечатление, что безропотно сносить подобное она не собиралась. Она не поинтересовалась, надолго ли мы уезжаем, и не стала упоминать о магазине. У меня, однако же, не хватило наглости ни попросить ее присмотреть за делами до нашего возвращения, ни даже обмолвиться о чем-то в этом роде. Тому, кто плюет ближнему в глаза, негоже просить об одолжениях. Я прекрасно понимал, что обидел и расстроил маменьку. Впрочем, именно этого я и добивался. Чувства Карин были так же важны для меня, как чувства самых близких и родных людей, и маменьке следовало уяснить это с самого начала. Однако же я, как и Тони, был уверен, что она все-таки изменит свое мнение, и решил сделать для этого все возможное, когда мы вернемся. Что ж, вот мы и вернулись.

А еще я волновался о деньгах. За прошлый месяц я потратил больше, чем мог себе позволить; честно сказать, я весьма смутно представлял себе, сколько именно денег потратил, и не имел ни малейшего понятия, как шли дела в магазине последние две недели; я знал только, что пропустил как минимум одну важную распродажу. Мое финансовое положение наверняка пошатнулось, и поправить его можно было, лишь снова приступив к работе.

Однако же в гостиничном номере я смотрел на Карин, которая, полуприкрыв загорелое золотистое тело полотенцем, сидела у туалетного столика и сосредоточенно зашивала прореху в подкладке своего жакета, и не ощущал ни малейшего беспокойства. И дело было не в том, что «она того стоила». Я был выше этого. Я больше не был человеком, который летал в Копенгаген закупать фарфор «Бинг и Грёндаль». Наконец-то я достиг великого океана, того самого, о котором говорила она, – безбрежного и непознаваемого. И он стал моим. Нашим.

В присутствии Карин все проблемы обретали свои истинные размеры. Не то чтобы она могла помочь мне с ними справиться (я и не подозревал, как ошибаюсь), но рядом с ней я чувствовал, что мне все под силу. Мир был совсем не тем, каким я его представлял. В первую очередь он существовал для того, чтобы в нем мы любили друг друга и непрерывным, постоянно обновляющимся потоком изливали в него свою любовь. Из этого следовало все остальное.