Ричард Адамс - Девушка на качелях [litres]

Мое неутолимое желание давало Карин огромную власть надо мной, но она никогда этим не пользовалась. По-моему, она даже никогда об этом не задумывалась – мое желание доставляло ей удовольствие и радость, но только в постельных утехах. «Я свожу тебя с ума, правда?» – спрашивала она, поддразнивая и возбуждая меня своей игрой. Никаких иных целей и намерений у нее не было. Ее власть изливалась бесконечно, наполняя меня силой, будто бурлящий водопад, срывающийся с высоты лишь для того, чтобы река продолжала свой бег к морю; из-за этого мое дневное окружение часто казалось иллюзорным, а все повседневные вехи утопали в стремительном потоке беспрерывной страсти. Карин называла ее океаном, и я отправлялся в плавание, проводя в нем долгие дни, изучая его настроение, наблюдая за небом, следуя приливам. Я, будто мореход, был и рабом этого океана, и его хозяином, потому что он предназначался лишь для того, чтобы я по нему плавал. Однако же, как любой океан, его невозможно было подчинить своей воле.

Я никогда не заговаривал о противозачаточных средствах, считая, что это не мое дело, и не знал, принимает Карин какие-то меры для предупреждения беременности или нет. Если бы она хотела, то обязательно об этом бы упомянула.

Брачный союз умов, идея плотской любви как лестницы, ведущей к любви духовной, – все это исчезало, размытое мощными струями водопада. Цель совокупления – не продолжение рода и не удовлетворение участников, а скорее предначертанная участь любовников, неотступное служение богине, самооправданное, как битва для викинга. Любовь Карин да и сама Карин не имела иных средств выражения, кроме тела – своего и моего. Да, она была остроумна и очаровательна, с ней было приятно проводить время, но я совершенно не помню, что именно мы говорили друг другу в такие минуты. И все же парадоксальным образом доставляемое ею удовольствие не было исключительно физическим, как, например, плотный завтрак, горячая ванна или удобные тапочки. Иногда мне почти хотелось, чтобы оно удовлетворяло лишь плоть, потому что, честно говоря, хотя она, в своем великодушии, никогда на это не намекала, я часто ощущал свою неадекватность и даже страх перед лицом такой раскрепощенной самоотдачи и такого безудержного восторга. Мне казалось совершенно невозможным сорвать облачавший ее туманный покров тайны, коснуться того неведомого божества, которому она служила. Проснувшись в ночи, я, как отшельник, представлял себе, что не она сама, а это божество, своенравное, как ветер, дождь или туман, побуждает ее сердце тянуться ко мне, а не к кому-то другому. Я содрогался и ликовал, думая о своем везении. Хотя я сознавал и сознаю, что она искренне меня любила (и доказательств тому предостаточно), иногда она напоминала мне заколдованную принцессу, возлюбленному которой суждено умереть на закате дня. Я до конца понимал ее лишь в одном смысле. В пучине водопада я задыхался, но превозмогал сладкие путы чарующего ужаса и, поднимаясь на поверхность, восклицал, как ребенок, которого подбрасывают в воздух: «Еще! Еще!» Так жеребец Вечности покрывает кобылицу Времени.

И хотя порой я ловил ее на лукавстве и раскрывал ее мелкие хитрости – всегда случайные, а не намеренные, – это лишь усиливало, а не уменьшало мою радость. Однажды вечером, в серебряном свете заката, она закончила играть первую часть ранней сонаты Бетховена – запинаясь, но с явным пониманием и чувством, – я заметил:

– Карин, мне очень трудно поверить в то, что ты говорила мне в Копенгагене. Помнишь, ты сказала, что ничего не знаешь о сонатной форме. Не может быть, что ты исполнила эту часть, совершенно не понимая, как она составлена.

– Я тебе такое говорила? Ничего подобного! Я прекрасно помню тот вечер в Копенгагене. Такое не забывается! Я спросила, можешь ли ты следовать за розой, и взяла с тебя обещание научить меня слушать музыку правильно. И ты меня научил, правда?

– Но ты же сказала…

– Милый, ты говорил о том, что первая часть концерта Моцарта не следует сонатной форме. Что я могла ответить? Что так и было задумано, потому что она гораздо сложнее, создана для развлечения, как оперная… ох, пф-ф-ф-ф! Мне не хватает слов. Где у тебя пластинки?

Часом позже я, умудренный и осчастливленный, сказал:

– Карин, признайся, в тот вечер ты притворилась, что всего этого не знаешь?

– По-твоему, надо было показать красавцу-англичанину, о любви которого я мечтала, что я умнее его, такого серьезного и искреннего? Ах, ну иди же ко мне, глупыш!

Я изменил и свое мнение о том, будет ли от Карин толк в делах. Изучив от корки до корки энциклопедию Джеффри Годдена, она перешла к справочнику Бернарда Уотни «Английский сине-белый фарфор», который читала дома, а в редкие свободные минуты в магазине урывками знакомилась с трудом Арнольда Маунтфорда «Стаффордширская керамика, глазурованная солями». Однажды, примерно через неделю после отъезда Флик, Карин вошла ко мне в кабинет, где я пытался объяснить миссис Тасуэлл разницу между НДС и таможенной пошлиной на импорт товара, и молча поставила на стол маленький стаффордширский чайничек, примерно четыре дюйма высотой.

– Это ведь не из нашей коллекции? – недоуменно уточнил я.

– Теперь из нашей. Как он тебе?

Взяв чайничек в руки, я внимательно его осмотрел: бежевая глина, солевая глазурь с накладными рельефами из белой глины и накладным же орнаментом из подсиненной; крышка с навершием – петелькой в виде лозы, ручка и носик в форме яблоневого привоя, тоже из белой глины… В целом очень скромный, непритязательный, однако же прелестный чайничек.

– В каком смысле «теперь из нашей»?

– Пока тебя не было, к нам зашел посетитель. Я с ним не знакома, но он тебя знает и сказал, что, возможно, тебя эта вещица заинтересует. Сам он держит магазин в Абингдоне, но торгует товаром несколько иного рода, вот и решил, что тебе это больше подойдет. Узнав, что тебя нет, он хотел поехать в Хангерфорд и продать чайник там, но я его остановила.

– Ты купила чайник самостоятельно?

– Конечно, милый. Я поинтересовалась мнением посетителя, и он сказал, что чайник, скорее всего, изготовлен в девяностые годы восемнадцатого века, хотя, по-моему, больше похоже на сороковые. А ты как думаешь? Он просил за него семьдесят фунтов, но мы сошлись на пятидесяти. Я расплатилась чеком с нашего совместного счета.

– Боже мой! Этот чайник стоит гораздо больше!

– Вот я так и подумала. Если честно, мне было очень неловко тратить твои деньги, но очень не хотелось упускать такую прелестную вещицу.

Через неделю мы продали чайник за сто тридцать пять фунтов.

В последующие две недели к нам несколько раз заходил Тони. Я часто заставал его в гостиной или на кухне за оживленным разговором с Карин, занятой приготовлением ужина. Они прекрасно ладили друг с другом.