Клайв Баркер - Книги крови. I–III [сборник litres]

В шесть Кэллоуэй объявил перерыв и, предупредив, что явка на грим к восьми, разрешил часок погулять и отдохнуть. Труппа разошлась, воспрянув духом, постановка снова вызывала у них энтузиазм. Еще утром она казалась пропащим делом, но теперь все пошло на лад. Конечно, была еще тысяча поводов для колкостей: технические неполадки, неудобные костюмы, режиссерские промашки. Все это само собой разумеется. В действительности актеры были счастливы как никогда. Даже Эд Каннингем снизошел до того, чтобы отвесить пару комплиментов.

Личфилд нашел Талулу, когда та убиралась в артистической.

– Сегодня…

– Да, сэр.

– Тебе не нужно бояться.

– Я не боюсь, – ответила Талула. Что за мысли? Как будто…

– Мне жаль, но может быть больно. Как тебе, так и, разумеется, всем нам.

– Я понимаю.

– Ну разумеется. Ты любишь театр не меньше моего: ты знаешь парадокс этой профессии. Играть жизнь… ах, Талула, играть жизнь… что это за любопытное занятие. Знаешь ли, иногда я задаюсь вопросом, сколько еще смогу поддерживать иллюзию.

– Вы прекрасно играете, – сказала она.

– Ты так думаешь? Ты правда так думаешь? – его приободрил благожелательный отзыв. Как это мучительно – притворяться все время, изображать плоть, дыхание, жизнь. Благодарный, он протянул Талуле руку.

– Ты бы хотела умереть, Талула?

– Это больно?

– Чуть-чуть.

– Я была бы счастлива.

– И это правильно.

Его губы накрыли ее, не прошло и минуты, как она умерла, с радостью уступив его пытливому языку. Личфилд уложил ее на протертый диван и запер артистическую ключом Талулы. Она быстро остынет в прохладе комнаты, а потом снова примется за дело, когда прибудет публика.

В шесть пятнадцать Диана Дюваль вышла из такси перед «Элизиумом». Стоял очень темный, ветреный ноябрьский вечер, но она чувствовала себя замечательно; сегодня ее ничто не могло удручить. Ни тьма, ни холод.

Невидимая, она прошла мимо афиш, где были ее лицо и имя, через пустой зал в гримерку. Там она застала предмет своей любви, он курил сигарету за сигаретой.

– Терри.

Несколько секунд она позировала в дверях, чтобы он осознал факт ее появления. При виде ее он весь побелел, и она поджала губы. Это было непросто. Мышцы лица не слушались, но она все же добилась нужного эффекта, к своему удовлетворению.

Кэллоуэй лишился дара речи. Диана казалась больной, тут не могло быть двух мнений, и если она ушла из больницы, чтобы принять участие в генеральной репетиции, то ее придется переубеждать. На ней не было макияжа, а светло-пепельные волосы не мешало бы помыть.

– Зачем ты пришла? – спросил он, когда она закрыла за собой дверь.

– Незаконченное дело.

– Слушай… я должен тебе кое-что сказать…

Боже, сейчас будет скандал.

– Мы нашли замену, для спектакля, – она уставилась на него пустым взглядом. Он торопился, так и сыпал словами: – Мы думали, ты вышла из строя – в смысле, не навсегда, но, знаешь, как минимум на время премьеры…

– Не волнуйся.

У него слегка отпала челюсть.

– Не волноваться?

– Что мне эта роль?

– Ты сказала, что пришла закончить…

Он осекся. Диана расстегивала платье. Она же несерьезно, подумал он, не может быть, чтобы серьезно. Секс? Сейчас?

– Я о многом думала последнее время, – сказала она, стряхнула смятое платье с бедер, позволила ему упасть и вышла из него. На ней был белый лифчик, который она безуспешно пыталась расстегнуть. – Я решила, что мне не интересен театр. Помоги, будь добр?

Она обернулась и подставила ему спину. Он машинально расстегнул лифчик, не понимая до конца, хочет он этого или нет. Его как будто поставили перед свершившимся фактом. Диана вернулась закончить то, за чем их прервали, все так просто. И, несмотря на причудливые звуки, которые раздавались у нее из горла, и остекленевшие глаза, она все еще была привлекательной женщиной. Диана обернулась, и Кэллоуэй уставился на ее полные груди – бледнее, чем он помнил, но такие же прекрасные. Штаны становились тесными и неудобными, а ее поведение только ухудшало ситуацию – как она терлась бедрами, словно последняя стриптизерша в Сохо, как проводила ладонями между ног.

– Не волнуйся обо мне, – сказала она. – Я сделала выбор. Все, чего я хочу на самом деле…

Она положила свои руки, только что побывавшие между ног, ему на лицо. Они были холодными как лед.

– Все, чего я хочу на самом деле, – это ты. Я не могу получить и секс, и сцену… У всех в жизни наступает момент, когда приходится принимать решение.

Она облизала губы. На губах, там, где прошел язык, не осталось влажного следа.

– После несчастного случая я задумалась, проанализировала, что мне на самом деле важно. И, если честно… – она расстегивала его ремень, – …мне глубоко плевать…

Теперь молнию.

– …и на эту, и на любую другую пьесу.

С него упали штаны.

– …Я покажу тебе, что для меня важно.

Она залезла ему в трусы и схватила его. Рука была холодной – и от этого прикосновение показалось еще сексуальнее. Диана рассмеялась, закрыв глаза, стянула его трусы до середины бедер и встала на колени у ног Кэллоуэя.

Она была профессиональна, как всегда, ее горло раскрылось, как труба. Во рту было суше, чем обычно, язык казался шершавым, но ощущения сводили его с ума. Так хорошо, что он едва ли замечал легкость, с которой она его поглощала, брала куда глубже, чем получалось раньше, пользуясь всеми известными ей приемами, чтобы цеплять за живое. Медленно и глубоко, потом набирала скорость, пока он чуть не кончал, и снова замедлялась, пока потребность не проходила. Он был целиком в ее власти.

Кэллоуэй открыл глаза, чтобы посмотреть, как она работает. Диана насаживалась на него, и на ее лице застыл восторг.

– Боже, – выдохнул он, – как хорошо. О да, да.

Она даже бровью не повела в ответ – просто беззвучно продолжала. Не было слышно ее обычных звуков – стонов удовлетворения, тяжелого дыхания через нос. Диана в абсолютной тишине заглатывала его плоть.

Кэллоуэй на миг задержал дыхание, а где-то в животе у него начало зарождаться предчувствие. Голова Дианы размеренно поднималась и опускалась, ее глаза были закрыты, губы сомкнуты на члене, она ни на что не обращала внимания. Прошло полминуты, минута, полторы. И вот теперь живот Кэллоуэя переполнил ужас.

Она не дышала. Минет был бесподобен потому, что она не останавливалась ни на миг, чтобы вдохнуть или выдохнуть.

Кэллоуэй почувствовал, как тело цепенеет, как эрекция чахнет у нее во рту. Она не сбивалась с ритма; неустанная работа продолжалась, пока его разум формулировал невообразимую мысль:

Она мертва.

Я у нее во рту, в холодном рту, и она мертва. Вот почему она вернулась, встала с анатомического стола и вернулась. Она горела желанием закончить то, что начала, больше не заботясь о спектакле или о сопернице. Ценила она вот эту игру – и только ее одну. И решила вечно исполнять свою роль.