Клайв Баркер - Книги крови. I–III [сборник litres]

Кэллоуэй ничего не мог поделать с этой мыслью, только таращился, как дурак, пока ему отсасывал труп.

Потом она как будто почувствовала его ужас. Открыла глаза и посмотрела на него. Как вообще он мог спутать этот мертвый взгляд с живым? Она спокойно вынула его съежившееся достоинство изо рта.

– Что случилось? – спросила Диана, ее певучий голос все еще изображал жизнь.

– Ты… ты не… дышишь.

Она изменилась в лице. Отпустила его.

– О, дорогой, – сказала она, перестав притворяться. – Я так плохо играю, да?

Ее голос был голосом призрака: тонким, тоскливым. Кожа, которую он посчитал столь прелестно бледной, при ближайшем рассмотрении казалась восковой.

– Ты умерла? – спросил он.

– Боюсь, что да. Два часа назад, во сне. Но я должна была прийти, Терри, так много незаконченных дел. Я сделала выбор. Ты должен быть польщен. Ты же польщен?

Она встала и залезла в сумочку, которую оставила у зеркала. Кэллоуэй посмотрел на дверь, пытаясь пошевелить ногами, но они словно приросли к полу. Кроме того, у него на лодыжках были трусы. Два шага – и он шлепнется ничком.

Диана обернулась к нему с чем-то острым и серебряным в руках. Как ни старался, он никак не мог сосредоточиться на предмете в ее руке. Но что бы это ни было, оно предназначалось для него.

Со времени постройки нового крематория в 1934 году кладбище терпело унижение за унижением. Склепы разоряли в поисках свинцовой обшивки гробов, надгробия опрокидывали и разбивали; его оскверняли псы и любители граффити. Теперь ухаживать за могилами приходили немногие. Поколение уходило, и те, у кого здесь еще были похоронены любимые, стали слишком немощны, чтобы ходить по заросшим тропинкам, или слишком ранимы, чтобы вынести зрелище такого вандализма.

Так было не всегда. За мраморными фасадами викторианских мавзолеев покоились почтенные и влиятельные семьи. Отцы-основатели, местные промышленники и сановники – все и вся, кем гордился городок. Здесь была захоронена актриса Констанция Личфилд («Доколе день дышит прохладою, и убегают тени»), хотя ее могила оставалась уникальной: за ней еще ухаживал какой-то тайный почитатель.

Этой ночью сторожа не пришли, а для влюбленных было слишком зябко. Никто не видел, как Шарлотта Хэнкок открыла дверь своей гробницы, как били крыльями голуби, аплодируя энергии, с которой она вышла, шаркая, навстречу луне. С ней был ее муж Джерард – не столь свежий, как она, ведь он умер на тринадцать лет раньше. От Хэнкоков не отставал Джозеф Жардин с семьей, равно как и Мэрриот Флетчер, и Анна Снелл, и братья Пикок; список продолжался и продолжался. В углу Альфред Кроушоу (капитан 17-го уланского полка) помогал прелестной жене Эмме подняться с гнилой постели. Всюду к трещинам в крышках гробниц прижимались лица: разве это не Кезия Рейнольдс с ребенком на руках, который прожил всего день? А вот Мартин ван де Линд («Память праведника пребудет благословенна»), чью жену так и не нашли; Роза и Селина Голдфинчи – обе выдающиеся женщины; и Томас Джерри, и…

Все имена не перечислить. Все стадии разложения не описать. Достаточно будет сказать, что они восстали: в проеденных мухами похоронных костюмах, с лицами, лишенными красоты до самого ее основания. И все же они шли, распахнув заднюю калитку кладбища и ступая по пустоши в направлении «Элизиума». В отдалении – шум машин. Над головой – рев приземляющегося самолета. Один из братьев Пикок, засмотревшись на проносившегося над ним мигающего гиганта, оступился и упал ничком, раздробив челюсть. Его ласково подняли и поддерживали весь путь до театра. Ничего страшного, да и что за воскрешение без пары смешных оплошностей?

И шоу продолжалось.

Кэллоуэя не могли найти за кулисами, но Райану от Хаммерсмита (через вездесущего мистера Личфилда) поступили инструкции начинать спектакль даже без режиссера.

– Он будет наверху, – сказал Личфилд. – На галерке. Более того, мне кажется, я вижу его отсюда.

– Он улыбается? – спросил Эдди.

– От уха до уха.

– Значит, надрался.

Актеры рассмеялись. Этим вечером было много смеха. Спектакль шел как по маслу, и, хотя они не видели публику из-за сияния недавно установленной рампы, они чувствовали, как из зала их окатывает волнами любви и радости. Актеры уходили со сцены, чувствуя душевный подъем.

– Они все на галерке, – сказал Эдди, – но, мистер Личфилд, порадовали ваши друзья старого лицедея, ох, порадовали. Они, конечно, помалкивают, но у них на лицах такие широкие улыбки.

Акт I, сцена II – и первый выход Констанции Личфилд в роли Виолы встречен внезапными аплодисментами. Да какими! Они походили на гулкий грохот малых барабанов, на хрусткие удары тысяч палочек по тысяче натянутых кож. Роскошные, оголтелые овации.

И, боже мой, она их заслуживала. Констанция играла как в последний раз, вкладывая в роль все сердце, не нуждаясь в физическом контакте, чтобы донести глубину своих чувств, но читая текст с таким умом и страстью, что лишь трепет ее руки стоил больше сотни широких жестов. После этой первой сцены каждое ее появление публика встречала такими же аплодисментами, затем погружаясь в почти благоговейное молчание.

За кулисами царило восторженное настроение. Вся труппа чувствовала успех – успех, чудесным образом вырванный из пасти катастрофы.

Вот снова! Аплодисменты! Аплодисменты!

В кабинете Хаммерсмит сквозь пьяную пелену едва заметил хрусткий гул восхищения.

Он уже наполнял восьмой стакан, когда открылась дверь. Хаммерсмит поднял взгляд и узнал в госте этого выскочку Кэллоуэя. Пришел злорадствовать, не иначе, подумал Хаммерсмит, пришел рассказать, как я ошибался.

– Чего надо?

Мерзавец не ответил. Уголком глаза Хаммерсмит заметил на лице Кэллоуэя широкую и яркую улыбку. Самодовольный недоумок, явился, когда человек в трауре.

– Полагаю, вы слышали?

Гость хмыкнул.

– Она умерла, – сказал Хаммерсмит и расплакался. – Она умерла несколько часов назад, не приходя в сознание. Я не говорил актерам. К чему?

Кэллоуэй не отреагировал на эту новость. Неужели ублюдку все равно? Неужели он не видит, что это конец света? Та женщина умерла. Умерла в кишках «Элизиума». Будут официальные расспросы, начнут проверять страховку, проведут вскрытие, дознание; раскроется слишком многое.

Он сделал большой глоток, даже не думая смотреть на Кэллоуэя.

– От этого твоя карьера не оправится, сынок. Под ударом не только я, о нет, не дождешься.

Но Кэллоуэй по-прежнему хранил молчание.

– Тебе все равно? – потребовал ответа Хаммерсмит.

Секунда молчания, потом Кэллоуэй ответил: