Стефан Грабинский - Рассказы

Волна ужаса захлестнула меня с головы до пят.

— Почему именно здесь?

— Папочка велел.

— Папочка?!

— Да, ночью, во сне, уже давно. Мне снилось, что он пришел к моей кровати, взял меня за руку и привел сюда. Потом сел в беседке на скамейку, дал мне лопатку и велел насып а ть с той стороны могилу для пана Стаха. Я плакал, вырывался, но папочка кричал, и мне пришлось его послушаться. Все это время он сидел на скамейке и смотрел, как я рою землю. Когда я нас ы пал могилу полностью, то проснулся. Было утро, я лежал в кровати. С тех пор меня что-то гнало сюда и не давало покоя, пока я не сделал так, как мне велел папочка во сне.

— Отец знает об этом? Ты ему показывал?

— Нет. Ужасно боюсь, чтобы он не заметил.

В тот же миг мы услышали за спиной легкий шелест. Я непроизвольно обернулся и вскрикнул.

За нами, тяжело опираясь об угол беседки, стоял белый как полотно, дико улыбающийся Норский… Он все видел и слышал.

Мы смотрели друг на друга странно, безмолвно. Потом он неуверенной походкой зашагал к вилле. Долгое время я стоял молча, на том же самом месте, судорожно сжимая ручку Адася. Наконец пронзительный крик чайки вывел меня из оцепенения. Я содрогнулся и, изумленно посмотрев на вглядывающегося в меня мальчика, произнес:

— Идем!

И мы вернулись в дом.

В тот вечер не было совместного ужина. Адась заснул рано в своей комнатке. Рышард уединлся в правом крыле дома. Я остался один в отведенной мне спальне.

Потрясения последних дней, в особенности же нескольких часов, не давали мне уснуть. Потушив лампу, я уселся в углу комнаты и курил сигареты.

Через открытое окно внутрь проникали зеленоватые лунные полосы, дотягиваясь до меня своими продолговатыми пальцами. Из сада просачивались запахи цветов, тонкие и упоительные вибрации ароматов; иногда вздымалось соленое дыхание моря. Среди кустарников обманчиво мерцали светлячки, тосковали вечерние соловьи…

В голову пришла дикая, чудовищная мысль: прокрасться туда, за беседку, разгрести неуклюжую насыпь Адася и углубиться дальше, в мрачную вотчину мертвых. Я содрогнулся, отшатнулся с отвращением…

Какая-то высокая тень мелькнула в лунном свете и исчезла среди деревьев. Я высунулся из окна: никого не было. Всюду тишина, время от времени прерываемая лишь сильным плеском волн о скалы.

Я докурил сигарету и бросил ее на тропинку. В тот же миг прогремел выстрел. Я перемахнул через подоконник и стремглав помчался в ту сторону, бессознательно направляясь к беседке.

Она была ярко освещена лунными лучами, вся омыта серебристым потоком брызг. Я зашел сзади: под каменной стеной, на могиле Станислава Прандоты с простреленным виском лежал Норский.

Ⓒ W willi nad morzem by Stefan Grabiński, 1916

Ⓒ Юрий Боев, перевод, 2018

Стояло лето — душное, знойное — время, когда город пустеет, по улицам вздымая клубы пыли, бродят забытые отшельницы.

Мне были предписаны солнечные ванны и поездки в сельскую местность, где я бы мог беспрепятственно пройти курс лечения. К сожалению, обязанности, дела не позволяли мне покидать город. Поэтому, во избежание любопытства и назойливости людей, мне пришлось подыскать соответствующее место в пригородных окрестностях.

После безуспешных скитаний, я наконец-то отыскал подходящее укромное место, расположенное в каких-то четырех километрах от оживленного центра. Собственно говоря, я обнаружил его совершенно случайно, углубившись в своих поисках в доселе неведомые мне края. Оно располагалось за небольшой рощицей, отгороженное от тракта глубокими оврагами, укрытое от взгляда прохожего цепью пригорков.

Это был просторный луг, заросший шелковистой муравой, наполненный ароматом степных растений и целебных трав. Посередине одиноко возносилась высокая стена из красного кирпича, образуя замкнутый четырехугольник. Поначалу она меня слегка встревожила, так как я предполагал, что внутри она скрывает какую-то усадьбу, но осмотрев ее детально, убедился, что нигде нет ни входа, ни проема. Кроме того, вокруг я не увидел ни единой тропинки, ни одного проторенного пути. Только в течение первых нескольких дней мне показалось, что видны свежие следы лошадиных подков. Я обследовал стену в том месте, где начинались отпечатки, но не заметил ничего особенного на ее поверхности. Впрочем, вскоре я перестал обращать на следы внимание, тогда как их размыли дожди и они поросли травой. Окончательно меня успокоило полное отсутствие в этом краю даже малейшего признака человеческой деятельности.

Тишину нарушало разве что стрекотание кузнечиков или далекое громыхание телеги за оврагами. Казалось, что стена непосредственно соприкасается с небосклоном: над ней не высилось ни одно дерево, не темнел шпиль дома, не извивался столб дыма, высокие кирпичные стены шли прямо вверх, исчезая в синеве горизонта.

Тешась от того, что занял такую весьма выгодную позицию, я с воодушевлением отдался власти живительных солнечных лучей. Я опирался спиной о стену и, сидя в таком положении на земле, грелся. Я нарочно выбирал обеденную пору, когда энергия солнца достигает своего апогея. Вокруг меня источали все богатство своего аромата травы, опаленные жаром полдня; захлебывались от стрекота сверчки. Благоухания ромашки, мяты, головокружительный запах чабреца парили, подобно жидкости в колеблющемся эфире, плотными, тяжелыми волнами. У меня было ощущение чего-то едва осязаемого… Впрочем, сонная и безветренная тишь… Иногда чуть слышимый шелест канареечных лепестков крушинницы, осыпание пыльцы из отяжелевшего соцветия… Иногда где-то далеко-далеко, в зените щебет жаворонка, смолкший отклик перепелки…

Надо мной чистое, без изъяна солнце утопало в расплавленном злате, изгибало рваные края своего диска сверкающим движением.

Убаюканный ароматом трав, усыпленный зноем, я запрокидывал голову, наблюдая лихорадочный бег туч, следуя взглядом за облаками, которые, будто пьяные, описывали на небе неопределенные траектории, не смея заслонить солнца, беспредельно могущественного в тот миг; оно отбрасывало их далеко прочь нервным сиянием своих лучей. Наконец, около полудня под воздействием зноя и оргии ароматов, я погружался в некий вид сна или экстаза. Обыкновенно он длился недолго, возможно, с четверть часа, хотя был таким упоительным, что я с удовольствием растянул бы его и на целый час.

Сначала его не заполняло ни одно конкретное видение, после которого оставалось бы воспоминание в форме, например, картины, зато создавалось ощущение запаха роз. Я говорю «создавалось», потому как первоначально так пытался истолковать это явление. Я думал, что розы это лишь внутренний плод моего чрезмерно обостренного под воздействием экстаза обоняния. Однако постепенно я переменил мнение, когда почувствовал запах роз в течение следующих дней уже заблаговременно перед упомянутым исступлением. Следовательно, он должен был исходить от реальных цветов, которые могли расти только в пределах стены. И в самом деле, розы благоухали сильнее всякий раз, как только ветер перебрасывал через край стены легкие массы разогретого воздуха. Розы цвели за стеной.