Сара Перри - Мельмот [litres]

– Отлично, – говорит Хелен с облегчением.

Теперь, когда Тее будут помогать, причем куда лучше, чем могла бы она сама, наконец можно воспринимать Тею как прежде – просто как подругу.

– Мне так жаль. Из-за Карела, из-за всего. – Она обводит комнату взглядом. После того как Адая навела здесь порядок, комната выглядит унылой, полупустой, как витрина разорившегося магазина.

– Ладно. – Тея, снова утратив мужество, раскрывает открытку и неловко потирает ее большим пальцем. – Бывает и хуже.

Пока Адаи нет, можно вернуться к делу. Тея кивает на бумаги на столе. Ее лицо меняется, и она бросает на Хелен такой же злорадный, неприятный взгляд, каким смотрел Карел, когда впервые показал ей потертую кожаную папку с позолоченной монограммой.

– Что ты читала? Прочла исповедь Хоффмана? Мерзкий мальчишка, да?

– Только первую половину. (Хелен снова представляется «камень преткновения».) Сегодня утром я читала письмо сэра Давида Эллерби.

– Брр! Это письмо! – Тея вздрагивает. – Да чтоб у меня дома еще хоть когда-нибудь появились лилии!

– Может, это всего лишь легенда – выдумка, порожденная страхом, чувством вины и пустыми слухами. Но все равно, согласись, в нее легко поверить, и вот ты уже представляешь, как однажды поднимаешь голову и видишь ее.

(И снова Хелен слышит шаги преследователя.)

– Вчера вечером, когда ты ушла, я взяла почитать историю Безымянного и Хассана и заснула. Проснулась в три часа ночи, фонари на улице не горели, даже во дворе, и с открытыми глазами видно было ровно столько же, сколько с закрытыми. И все-таки, я готова поклясться, в углу комнаты что-то шевелилось – далеко, очень далеко, будто оно было по ту сторону стены и колебалось, как мушиный рой или тень от дерева.

С кухни доносится пение Адаи.

– Самое странное, что я не просто испугалась. Я хотела , чтобы здесь что-то было, хотела , чтобы что-то ждало меня… Думаешь, можно тосковать по тому, что пугает тебя до полусмерти?

Хелен тщательно, как и всегда, обдумывает эти слова.

– Иногда мне кажется, что все сильные чувства в чем-то да схожи. Лучше по возможности избегать их совсем.

Адая возвращается с тарелкой. По комнате плывет запах меда и топленого масла, в чайнике благоухает чай. В пластмассовой таблетнице лежит пригоршня самых разных пилюль. Все это Адая ставит на стол, возле груды книг и документов, и потревоженный листок слетает на пол. Она наклоняется подобрать его.

– «Мельмот Свидетельница: основные источники»?

Хелен и Тее становится неловко под спокойным вопросительным взглядом, которым молодая женщина одаривает их сквозь стекла очков.

– Мы… проводим исследование, вот и все. – Тея пристыжена, и тон у нее слегка надменный.

– Ну да. О Мельмотте. О ней и так все знают, разве нет? – Адая невозмутима.

– Мы – нет, – говорит Тея. – Только недавно узнали.

– Конечно, мы понимаем, что это просто легенда, – добавляет Хелен.

– Вот как! – насмешливо улыбается Адая. – Вы не думаете, что она следит за вами? Наверное, ваша совесть чиста. А теперь, Тея, поешьте, пожалуйста.

Хелен встает. Она устала. Колено ноет тупой болью.

– Мне пора, – говорит она. – Но мы, вероятно, увидимся завтра. Тея, тебе звонила Альбина Горакова?

Тея смеется.

– Прямо-таки королевское приглашение. Сначала ужин, а потом – помогай тебе бог, Хелен, невежественная ты дикарка, – опера.

Она обхватывает ладонями чашку, подрагивающую на блюдце.

Адая смотрит на Хелен:

– Вы не любите музыку?

– Когда-то любила.

Бесполезно объяснять и в равной степени бесполезно сопротивляться. Альбину Горакову, как она уже успела выяснить, так же невозможно сдвинуть с места, как Пражский Град. Хелен застегивает пальто.

– Тея, мне зайти завтра? Ты справишься?

Адая и Тея отвечают одновременно:

– Да-да.

– Да, теперь все будет в порядке.

Молодая женщина стоит возле кресла Теи. Из чайника у нее в руках поднимается пар, и ее густые светлые волосы и рыжая грива Теи блестят в электрическом свете. Тея в своем парчовом халате выглядит не хрупкой и измученной болезнью женщиной, а королевой, у которой появилась фрейлина.

По дороге домой Хелен прислушивается, не раздастся ли за спиной звук шагов ее преследователя, но никого нет. Или просто похрустывает еще не везде расчищенный снег? Возможно. Хелен почти готова поверить, что появление застенчивой и расторопной молодой женщины в плотных коричневых колготках положило всему этому конец – и тревожным снам по ночам, и проницательным подмигиваниям голубоглазых галок, и пристальным взглядам школьников на улице. Йозеф Хоффман умер, как это рано или поздно случится со всеми, а Карел Пражан сбежал, поджав хвост, как это случается со многими. Но, поднимаясь по лестнице к себе домой и покорно смиряясь с новой болью (вполне заслуженной болью) в пульсирующем колене, Хелен думает об имени, выгравированном на «камне преткновения». Конечно, Мельмот Свидетельница – сказочка, которой пугают детей, но от всего остального так легко не отмахнуться. До полуночи еще два часа, и Хелен собирается посвятить их оставшейся половине рукописи Йозефа Хоффмана.

В квартире тихо. Не мерцает экран телевизора, из комнаты Альбины Гораковой не слышно бормотания, не чувствуется даже мускусного запаха жженого ладана, который должен заглушить сигаретный дым. И все-таки Альбина зря времени не теряла: на кровати Хелен (вы помните голый матрас под голой лампочкой) лежит какой-то ворох темной тонкой материи. Это платье – очень старое, очень изящное, едва ли не рассыпающееся от прикосновения, расшитое листьями папоротника и маленькими бисерными птичками. Еще здесь шерстяной кашемировый платок, от которого несет камфорой, пара туфель с пряжками и аккуратно сложенный гранатовый гарнитур, кроваво поблескивающий на свету. Записки нет, да и не требуется. Хелен представляет, как сидит в ложе, направив на сцену медный лорнет, а по полу за ней тянется след из расшитых бисером клочков расползающегося тюля, и смеется. Где-то очень далеко она слышит ответный смех, который исходит будто бы из картонной коробки под кроватью. Она сбрасывает сверкающий ворох на пол, берет со стола рукопись Хоффмана и ложится на тонкий жесткий матрас, чтобы почитать.

Прага изменилась, но не больше (как мне казалось), чем меняется дверь, когда ее перекрашивают. На муниципальных зданиях появились красные полотнища с черной свастикой, немецкие мальчики надели форму. Однажды вечером загорелась синагога, и пожарные службы не делали ничего, пока весь храм не сгорел дотла, но я узнал об этом уже после окончания войны.

Часто, проходя мимо магазина Байеров, я слышал радио. Каждый раз я представлял, как Фредди кружится в натопленной комнате, цветы вянут в камине, а Франц протягивает мне руку в щель закрывающейся двери, и каждый раз снова ощущал гнетущую неприязнь и жажду обладания.