Сара Перри - Мельмот [litres]

Я прислонился к стене возле окна. Мне все стало понятно, мой ум, всегда такой медлительный и неповоротливый, вдруг прояснился. Так это и есть те самые евреи, от которых меня так часто предостерегали, которые каким-то мистическим образом умудрялись быть одновременно банкирами и коммунистами, могущественными и презренными, которые две тысячи лет скитались из одной страны в другую, потому что ни один народ не соглашался их терпеть? Эта семья? Девочка, корчившая недовольную гримаску во время чтения? Ее мать, залезавшая на лестницу, чтобы протереть от пыли верх позолоченных рам, и наливавшая мне в кофе сливки из бело-голубого кувшина? Мальчик, который просто хотел, чтобы я похвалил его радиоприемник? Я тряс и тряс головой, пока не стало больно.

За все эти годы, прошедшие с того дня, за все годы, что я ходил по улицам Берлина, Лондона и Стамбула, превозмогая боль в кровоточащих ногах, мне не было стыдно только за одну-единственную минуту своей прошлой жизни – ту самую минуту праведного и чистого гнева. Я даю этому невежественному мальчику, прислонившемуся к стене, возможность отказаться от того, чему его учили, – сбросить это грязное пальто, накинутое на его плечи в день его рождения. Минута проходит, и тщеславие и предубеждения одерживают над ним верх, как это и произошло в тот день. Как они, должно быть, насмехались надо мной! – подумал я тогда и, ошеломленный, в гневе ударил себя по лбу кулаком. Как они, должно быть, веселились, когда им удалось завлечь меня, сделать меня сообщником их преступления! В чем могло состоять это преступление, я бы не смог сказать, – понимал только, что меня заставили чувствовать себя бедным, ничтожным и глупым. Это они должны были отводить глаза при виде меня, это они были достойны презрения! Это они отверженные! Я немец, сын немца, и именно моя, а не их кровь удобряла эту землю!

Я вытащил брусок, подпиравший ставню. Та с грохотом опустилась, и я представил, как они там отрываются от своих ритуалов с хлебом и вином и с тревогой переглядываются. Ну и пусть. Я положил камень в карман пальто. Он был плохой заменой моему молдавиту, но я поглаживал и лелеял его так, будто нашел свое потерянное сокровище. Потом я пошел домой и уснул сном праведника, как сказала мать, когда разбудила меня с утра.

Читатель, должен ли я солгать? Должен ли я искупить свою вину, заявив, что я, Йозеф Адельмар Хоффман, пробудился ото сна невежества и стыда? Должен ли я сказать, что оставшиеся годы войны я прожил в страхе и негодовании, что во мне отзывалось чужое горе и отчаяние, что когда я увидел, как из квартиры тремя этажами ниже выносят тела двух женщин – они выпили яд, который предназначался для тли, пожирающей розы на их террасе, – то мне стало жаль их: я понимал, чего они боялись? Должен ли я сказать, что зашел к Байерам и прохладным тоном сообщил им, что в эти дни нужно заботиться о собственной безопасности и тщательно закрывать окна и двери?

О, если бы я только мог! Но если я солгу, она увидит это, она наблюдает за мной сейчас, как наблюдала и тогда, – я чувствую на себе ее взгляд – безжалостный, как прежде, – и какой смысл обманывать, если меня сразу же раскусили?

Поэтому я продолжаю исповедь. Я жил по-прежнему, опустив глаза в землю, лелеял в кармане камень, постоянно крутил его и поглаживал, как святыню. Но Прага уже не жила по-прежнему, после тяжкого преступления [11] 27 мая 1942 года Рейнхард Гейдрих, рейхспротектор Богемии и Моравии, Пражский мясник, был ранен гранатой, которую поджидавшие на дороге заговорщики швырнули в его автомобиль. Его лечил личный врач Гиммлера. В рану вместе со стальными осколками попали клочки обивки с конским волосом, и она загноилась. Неделю спустя ему стало плохо за завтраком, и на следующий день он скончался. Сначала правительство намеревалось заплатить жизнями десяти тысяч чехов за одного немца. Но это было неосуществимо: кто будет трудиться на оружейных заводах Праги, если настолько сократится численность рабочей силы? Вместо этого в качестве козлов отпущения были выбраны жители Лидице, городка к северо-востоку от Праги. На военных грузовиках всех мужчин и мальчиков вывезли в сад. Деревья уже отцветали, завязывались плоды. Жертв разбили на группы сначала по пять человек, а потом, чтобы дело шло побыстрее, – по десять, и расстреляли. Женщин и девочек угнали в лагеря. Сад, церковь, дома, хозяйственные постройки Лидице – все было сожжено дотла, а то, что осталось, закопали в землю. Немногие уцелевшие жители, вернувшись после войны, обнаружили на месте своего города ровное поле, на котором пробивалась трава. (Когда война закончилась, некоторые немецкие деревни подверглись той же участи. Именно поэтому я не могу вернуться в деревеньку на Эгере, где появился на свет: от нее и камня на камне не осталось, только липы на берегу реки, да где-нибудь в земле, думаю, лежит мой потерянный молдавит.) город переменился. Теперь евреи носили желтую «звезду Давида». Иногда это пробуждало в них странную дерзость и гордость (два еврейских мальчика, с которыми мы вместе учили арифметику, с важным видом прошли мимо по улице и пристально посмотрели на меня), но в основном я натыкался взглядом на широко раскрытые, потускневшие глаза. Однажды я видел, как герр Новак отчитывал какого-то мужчину, тыкая в лацкан его пиджака и утверждая, что знак его позора недостаточно хорошо виден. Потом Новак поймал мой взгляд и кивнул, и на душе у меня потеплело: у нас с ним была общая минута слабости, но это не сломило нас.

В год, когда мне исполнилось шестнадцать, евреи начали уезжать из Праги. Иногда я слышал рокот грузовиков и четкие распоряжения на немецком и думал, как хорошо все было организовано, как любезно с ними обошлись. Однажды утром я встретил герра Новака, который как раз совершал обход, и спросил, что с ними происходит потом.

– Их везут в Терезиенштадт, – весело ответил Новак. Он поправился, раздобрев на хлебах хорошо проделанной работы, и выглядел еще добродушнее, чем прежде. – Милый городок, жаловаться они не станут – исчезнут отсюда со всеми документами и пожитками. Не удивлюсь, если они только благодарны будут за то, что их поселят вместе. Одного поля ягодки, а? – Потом он продемонстрировал мне запястье: – Погляди на эти часы. Швейцарские! Золотые! Богатенькие они, эти евреи. Можно забрать себе все, что хочешь, просто за гроши. Сержант Свобода заполучил граммофон. Говорит, его жена в жизни так не радовалась.

Мы дошли до перекрестка. Стояла весна. Листья еще не распустились, но деревья уже припорошила какая-то зеленая дымка. Впереди на кронштейне висела алая вывеска Байеров. Твердый холодный камень в кармане манил мою руку. Я потрогал его. До меня донеслись звуки музыки. Я спросил: