Сара Перри - Мельмот [litres]

– Сядь, сестренка, – попросил он. – Сядь.

Смотрел ли кто-то на них? Может быть, это холодный взгляд Свидетельницы скользнул по затылку Хелен Франклин? Она чувствовала это – чувствовала, что на нее устремлено множество глаз, и не только глаза Арнела, его матери и кузенов его кузенов, не только глаза полицейских, у которых не вызвало большого удивления присутствие за столом уроженки Запада. Нет, кто-то еще смотрел на нее – само воплощение правосудия изучало ее через увеличительное стекло.

– Сестренка, – повторил Арнел дрожащим голосом. – Сестренка, сядь.

Хелен послушно села, испытывая постыдное облегчение, и слова-монеты, готовые вот-вот сорваться с ее губ, так и остались неистраченными. Арнел яростно вскрикнул от боли, когда его резко и безжалостно дернули за наручники, и вместе с полицейскими исчез за дверью.

Слушательницы Хелен Франклин притихли и придвинулись ближе друг к другу. Опустевшие тарелки унесли, столик вытерли, и на нем появились новые блюда: сладкие желтые брусочки с гребешками взбитых сливок, которые называют «гробиками», и кусочки торта «Захер», покрытые до того толстым слоем глазури, что в них отражается свет люстр. (Фредди Байер смотрит на торт.) Хелен вцепляется в стол с такой силой, что пальцам больно.

– После этого я уехала домой, – говорит она. – Мама сказала, они знали, что надолго я там не задержусь.

Почему они молчат – от отвращения? Или это презрительное молчание? Хелен не в силах поднять голову.

– Его посадили в тюрьму, – продолжает она. – Наверное, состоялся суд. Я так и не смогла спросить об этом.

Мраморный столик холодный на ощупь. Вдруг чужая рука – белая, надежная, с коротко остриженными ногтями – неуверенно касается ее ладони.

– Вы поступили очень дурно, – говорит Адая, но голос ее звучит ласково. Хелен поднимает голову, видит очки с толстыми линзами и короткие светлые волосы и с удивлением замечает ту же застенчивую улыбку, которой Адая улыбалась ей в зеркальной часовне.

– Я знаю, – отвечает она, чувствуя, как ее наполняет легкость.

Альбина фыркает. Она уплетает «Захер». Ее наряд уже не белоснежный.

– Как по мне, он просто глупый мальчишка, – заявляет она. – Его же ни о чем не просили. Никто не говорил ему: возьми вину на себя, понеси чужое наказание. Ты просила? Нет. И зачем тогда все это? – Она размахивает вилкой с презрительным и в то же время торжествующим видом. – Бедная маленькая английская myš . Он подарил тебе жизнь, а ты что с ней сделала? Сама построила себе тюрьму. Идиотка!

– Я этого заслуживаю. Заслуживаю.

(Йозеф Хоффман серьезно кивает.)

– Знаете, – Адая кладет на руку Хелен свою прохладную ладонь, – страдать не всегда обязательно, даже если это заслуженное страдание.

Ее большой палец ласково поглаживает запястье Хелен.

Тея еще не сказала ни слова. Она хмурится. Хелен хорошо знает это ее выражение: Тея размышляет, задается вопросами, обдумывает факты. Ее глаза обводят зал – пианино, ловких официантов, плывущий за окном Национальный театр. Она расстегивает, потом снова застегивает, потом снова расстегивает бандаж на левом запястье, пробует сжать и разжать кулаки. В последнее время ее ослабевшие руки постоянно отекают. Пчела на пальце копошится в глазнице серебряного черепа. Наконец Тея произносит:

– Случай не такой уж и беспрецедентный. Помнишь Книгу Левит – там было о козле, на которого возлагали все грехи рода человеческого и уводили в пустыню умирать? Раз Арнел Суарес превратил себя в козла отпущения, правосудие свершилось. Более того, свершилось даже дважды, учитывая твое самонаказание и отречение от всего. – Она доверительно склоняется к Хелен: – Мы с Карелом все пытались понять, что же с тобой такое. В конце концов решили, что ты воспитывалась у иезуитов и по вторникам хлестала себя плеткой.

Просто нелепо, с какой беспечностью они отнеслись к ее рассказу, и Хелен протестует.

– Вы не воспринимаете меня всерьез, – говорит она. – Иначе вы бы встали и ушли.

Альбина пожимает плечами:

– Эта женщина. Роза. Ты сделала то, о чем она тебя просила. Я бы сделала то же самое и даже петь не стала бы.

И Хелен ей верит, на мгновение представив себе, как однажды утром просыпается и видит Альбину, приближающуюся к ней с подушкой в руках.

Тея задумчиво добавляет:

– Будь я его адвокатом, пожалуй, мне было бы что сказать на суде в его защиту. Но я не его адвокат. Срок давности по твоему преступлению истек, малышка Хелен.

Адая пересыпает жемчуг из одной ладони в другую. Она говорит мягко, извиняющимся тоном:

– Возможно, это не так и ее приговор пожизненный.

– И это правда! – Хелен благодарна Адае за то, что хотя бы она не обманывается, не пытается представить суду смягчающие обстоятельства, не протягивает ей руку милосердия.

– Адая, положи это куда-нибудь и подай мне сумку, – велит Тея.

Из-под стола появляется сумка, на которой изображена идущая в бой армия времен Ренессанса. Тея возится с застежками, отмахивается от Адаи, предложившей помощь, и наконец извлекает сложенную стопку бумаг. Она кладет ее на стол, расправляет замявшиеся края и смахивает крошку хлеба с титульного листа («Каирские дневники Анны Марни»). Все это проделывается так медленно и благоговейно, как если бы это была рукопись, найденная среди пепла на острове Линдисфарн [21] В 793 г. Линдисфарнский монастырь, при котором было создано знаменитое одноименное евангелие, разграбили и сожгли викинги. , а не пятнадцать напечатанных на принтере Карела листов формата А4. Рядом с пианино начинаются танцы, паренек в бархатном шарфе приобнимает женщину лет пятидесяти.

– Это тебе, – говорит Тея. – Ты потом пожалеешь, что прочитала это, но зато будешь казаться себе просто святой. Возьми. Ну давай, убери эту стопку себе в сумку, она тяжелая, я не хочу ее таскать.

– Наверняка опять Мельмотка, – вставляет Альбина. – Девочки со своими сказочками. Ты уверена, что сейчас ее здесь нет, м? Может, она – это я! Я за тобой слежу уже много лет, ты об этом не думала?

– Я бы не исключала такую возможность, – весело отзывается Хелен, складывая бумаги и убирая их в карман пальто, но при этом бросает быстрый взгляд на ярко освещенное изнутри окно, на открытую дверь. На тарелке перед ней кусочек торта – плотный, влажный, почти черный, пропитанный ликером и абрикосовым конфитюром. Пахнет миндалем, на парчовой салфетке лежит серебряная вилка, из клубничин искусно вырезаны цветы. Хелен уже не кажется невозможным съесть кусочек, позволить себе ощутить вкус сладкого. Она поднимает глаза в поисках Франца Байера с язвочками на губах, Алисы Бенет, дующей на свой ожог, Розы, укутанной в вылинявшую простыню и ерзающей на постели. Никого нет. Альбина смотрит на нее поверх поднятого бокала с вином: давай, давай, во всем этом уже нет необходимости . Хелен берет вилку и вдавливает ее ребро в глянцевый шоколад, в абрикос, в ореховую крошку, пахнущую, как цианид, горьким миндалем.