Сара Перри - Мельмот [litres]

– Нам позвонили из больницы. Бенджи выписывают!

– Бедная твоя мама, – выпалила Хелен. Арнел засмеялся и снова поцеловал ее.

– Он тебе не нравится, да? Ну, это ничего. Он зануда… а это что такое? Ты их понесешь той своей женщине?

Хелен склонила голову, чтобы понюхать цветы, но они ничем не пахли.

– Значит, сегодня я увижу ее в последний раз. Я рада, что купила ей цветы.

– Бедная сестренка, – сказал Арнел. – Ты к ней очень добра.

– Да ну. Я просто сижу с ней и иногда пою, а ты знаешь, что голоса у меня нет.

– Что правда, то правда, – с нежностью отозвался Арнел. – Ты вечно фальшивишь.

– Иногда мне кажется, ей лишь хуже от того, что ее видят такой. Что, если страдания становятся сильнее, если кто-нибудь их видит?

– Беда в том, что только дети уверены: стоит им закрыть глаза, и страшное исчезнет само. – Арнел поморщился и потянул Хелен за руку – прочь от джипни [20] Джипни ( jeepney ) – национальный общественный транспорт на Филиппинах, небольшие маршрутные автобусы, которые изначально конструировали на базе американских джипов – отсюда и произошло их название. , протарахтевшего слишком близко к тротуару.

– Но я ведь не могу ей помочь? Как я могу помочь?

Белое здание больницы находилось через дорогу. Возле него бродили две тощие голодные собаки; одна недавно ощенилась, и соски ее чуть ли не волочились по тротуару. Девушка, жарившая еду на стальных сковородках под полосатым навесом, выкрикивала: «Mais! Mais!» – и ее заунывные восклицания перекрывали гул машин. Арнел увлек Хелен в тень магазина электроники и положил ладони ей на плечи. Он выглядел очень серьезным, как это иногда с ним бывало, когда он не знал, что делать.

– Ты видела, что я давал Бенджи, да? Фентанил?

– Конечно.

– У меня есть еще. – Он дернул плечами. – Это было слишком просто. Тут подделать дату, там – цифру. Возьми один для нее. Наклеиваешь, как пластырь. Никто ничего не увидит, никто ничего не узнает, а ей станет легче на целый день. Хоть какое-то облегчение лучше, чем никакого, правда же?

Хелен засомневалась: ей казалось, что унять боль только на краткое время жестоко и что отчаяние, которое наступит потом, будет просто невыносимым. Но Роза шаркающей походкой следовала за ней по пятам, и она отчетливо, будто Роза действительно встала со своей белой железной койки, слышала, как высохшая рука скребет по тонкой простыне, слышала дрожащий, надтреснутый от боли голос: друг мой, друг мой.

В палате Бенджи царила самая настоящая кутерьма: родственники пытались ободрить недовольного пациента с гипсовой повязкой кукурузой с рыночного прилавка, то восхваляли, то обвиняли медперсонал, подписывали бумаги, заполняли их, забирали, переподписывали, заполняли снова.

– Давай, – сказал Арнел, протягивая Хелен кожаную сумку. – Иди навести свою подругу. Сделай то, что считаешь правильным, hindi ? Я в тебя верю, сестренка.

В последний раз шагая по темному узкому коридору, Хелен слышала уже не яростные скребущие и царапающие звуки, которые когда-то привлекли ее внимание, а тихий и тонкий плач. Он был настолько тихим и настолько тонким, что Хелен сначала решила, что у нее звенит в ушах из-за грядущей перемены погоды, но, приблизившись к палате без двери, она явственно различила человеческий голос. Если я уйду сейчас, я перестану его слышать , подумала Хелен, но он ведь будет продолжаться. Только ребенок может считать иначе. Стул у порога пустовал. На нем лежала тень. Хелен вошла.

Роза изменилась. Взгляд ее влажных глаз подернулся тонкой пеленой, похожей на слой пыли на кафельном полу. Она съежилась у стены, как будто ее заставили уступить половину кровати незнакомому и непрошеному гостю. От боли она раскачивалась туда-сюда. Край простыни задрался, и потрясенная Хелен на мгновение увидела, как выглядит прежде скрытое тканью тело – насколько оно изуродовано. Ей стоило огромных усилий просто подойти к кровати, встать рядом с табуреткой и сказать:

– Роза, это я. Помнишь меня? Ты меня узнаешь?

Она подождала. Окно было приоткрыто, и алая бугенвиллея стекала на подоконник, роняя лепестки на пол.

– Роза? – окликнула Хелен.

Кто-то прошел под окном и остановился. Снаружи раздался стук инструментов обо что-то твердое. Кто-то засмеялся, умолк, засмеялся снова и включил радио.

– Роза? – позвала Хелен, и тут неожиданно зазвучала музыка. И тогда Хелен беспомощно запела, не зная слов и перевирая мелодию, которую ей было плохо слышно. Музыка, как это часто бывало, успокоила Розу, раскачивание замедлилось, плач начал утихать. Она подняла глаза на Хелен, и та увидела, как огромные зрачки постепенно перестают метаться, фокусируются, яснеют. Прежняя Роза, которую Хелен начала узнавать, – смелая, открытая, смешливая, добрая – вернулась.

– Все хорошо. – Хелен вытерла с лица капли пота и слезы. – Все хорошо. Смотри, я тебе цветы принесла. Я поставлю их сюда, чтобы ты их видела. Я больше не вернусь к тебе, прости.

Безотрывно смотревшая на нее Роза снова разразилась бессловесным плачем.

– Прости меня, – повторила Хелен. – Прости, но я больше не могу приходить…

Тогда женщина заговорила, от усилий напрягаясь всем телом, и Хелен уже знала, что она скажет, прежде чем эти слова достигли ее слуха.

– Aking kaibigan: hayaan mo akong mamatay…

Друг мой, дай мне умереть.

– Как я могу? – отозвалась Хелен, и ее голос прозвучал нерешительно, жалобно, неуверенно, совсем как голос ее матери. Именно поэтому она снова почувствовала, как крепнет ее решимость. Как она может это сделать? А как может не сделать? Она не глиняная статуэтка в чужих руках, готовая тут же сломаться от неправильного обращения. Она самостоятельная личность, обладающая свободой воли; никто не властен помешать ей, кроме нее самой, и у нее нет никакой иной цели, кроме одной-единственной: сделать то, что кажется ей – по крайней мере, в этой жаркой комнатушке – наиболее гуманным и справедливым. Она опустилась на табуретку рядом с кроватью и поставила тяжелую сумку Арнела себе на колени.

– Роза, – начала Хелен медленно и неторопливо, как говорила бы с ребенком, – Роза, ты действительно хочешь умереть?

Черты повернувшегося к ней лица смягчились.

– Я никогда не звала тебя Ate , – продолжала она. – Я должна была звать тебя Ate Rosa , старшая сестра. Я все делала неправильно, да?

Чужая рука, которую она накрыла своей, дрогнула и повернулась ладонью вверх. Тонкие пальцы переплелись с ее собственными, и Хелен почувствовала, как Роза слабо поглаживает ее ладонь большим пальцем.

– Спасибо, – сказала Роза. – Спасибо.

– Но я ничего не сделала, – возразила Хелен. Ее рука была влажной от пота. – Ничего.

– Спасибо, – повторила Роза и подняла на Хелен долгий ласковый взгляд. Прежде никто, подумала Хелен, не смотрел на нее с такой любовью. Потом тело Розы внезапно пронзило болью, она выгнулась дугой и закричала. Это был полный ярости вой человека, которому уже ничто не поможет. Хелен в последний раз взвесила все за и против – стоит ли чужая душа ее собственной, и какую цену ей придется заплатить за то, что она должна сделать, – и открыла сумку. Арнел не поскупился на краденые лекарства: в маленьком квадратном кармашке было спрятано семь белых упаковок. Хелен медленно вытащила одну. Толстая, мягкая, она нагрелась на жаре и пружинила под пальцами, как плоть. Роза отвернулась к стене, простыня сползла с ее плеча. Хелен осторожно приклеила ей на руку пластырь и прижала его ладонью.