Сара Перри - Мельмот [litres]

– Возьми меня с собой! Если мы с тобой оба прокляты, почему бы нам не влачить свое проклятие вместе? Как я могу вернуться к прежней жизни, если это была жизнь дьявола? Я недостоин своего дома, своей земли, своей семьи, своего имени!

– Имени! – Женщина вдруг развеселилась. Никогда ему не доводилось слышать ничего страшнее этого тихого смеха, который разносился над усыпанным мешками берегом. – Имени, значит? Назови мне свое имя.

Безымянный открыл рот, но язык ему не повиновался. Он лежал во рту, неподатливый, как кусок жесткого мяса.

– Назови мне свое имя! – потребовала она, и Безымянный вдруг осознал, что забыл его, что у него нет больше имени, как нет больше брата.

Женщина снова засмеялась, и ее рука нырнула в складки платья. В следующее мгновение Безымянный увидел, что ее пальцы сжимают письмо. Оно не походило на те бумаги, которые ежечасно – по крайней мере, так ему казалось в угаре рабочей недели – проходили через его руки; это был крошечный белый квадратик, и написанное на нем синими чернилами имя адресата давно размыло водой.

– У меня есть кое-что для тебя, – сказала женщина и протянула ему письмо. Она смотрела на него, улыбаясь, и глаза ее вспыхнули прежним голубым светом. Безымянный взял сложенный в несколько раз листок. Блеклое утро уже наступило, и его унылого света было достаточно, чтобы прочесть письмо.

Дочитав до конца, он пронзительно закричал – это был бессловесный, бессмысленный, безнадежный вопль – и упал ничком на песок. Женщина, по-прежнему улыбаясь, вытянула босую ступню и несколько раз легонько пнула его. Волны накатывали на берег. Глаза лежавшей в мокром мешке девочки смотрели на солнце. Безымянный слепо шарил рукой по песку, ища Мельмот, ища пощады, – но ничего не находил. Так прошел час. Когда он поднял голову, на берегу никого не было.

На этом дневник Анны Марни заканчивается.

I. В 1940 году Марни официально зачислили в Совещательный комитет военных художников при Министерстве информации Великобритании. Ей принадлежат более трехсот набросков углем, часть из которых хранится в коллекции Имперского военного музея. Они выполнены в импрессионистическом стиле, в углу каждой работы – фигура в черном: так художница изобразила саму себя в образе свидетельницы. Она умерла в Каире в 1974 году после непродолжительной болезни.

II. Дневники Марни остаются загадкой для историков. Стилистическая разница между первыми записями и «Свидетельством» и то, как внезапно обрывается дневник, говорят о том, что Марни могла страдать от психического заболевания с диссоциативными симптомами. Другие исследователи предполагают, что дневник представляет собой просто художественное сочинение, не обладающее исторической ценностью.

III. Поскольку большое количество официальной документации, касающейся приказов о депортации и формировании специальных вооруженных отрядов в период 1914–1918 годов, было уничтожено, нет никакой возможности идентифицировать прототипы Безымянного или Хассана. Тем не менее несколько важных деталей представляют интерес для историков. Переписка 1915 года между служащим американского консульства в Трабзоне и Государственным секретарем США подтверждает факт жестокого обращения с армянскими детьми на этой территории в исследуемый период, равно как и личное свидетельство турецкого лейтенанта, попавшее к британскому военному правительству в 1916 году. В деталях отчета Красного Креста о состоянии турецких военнопленных, которых содержали в британских лагерях в Египте, можно найти разительное сходство с тем, что описывает в своем дневнике Марни. В настоящее время эти документы оцифрованы и доступны онлайн, однако у англичанки, жившей в Каире в 1931 году, не было возможности с ними ознакомиться. Кроме того, между записью в дневнике и этими свидетельствами есть значительные несоответствия – например, в Сумельском монастыре близ Трабзона нет колокольни.

IV. Возможно, самое поразительное в дневнике Марни – это найденное между страницами письмо, которое приводится ниже:

Трабзон

1889 г.

Брат мой, целую твои руки. Больше я тебя не увижу. Наши документы готовы, и назавтра мы уезжаем. В Константинополе мы будем жить под флагом со звездой и полумесяцем вместо креста; из презренных армян мы превратимся в славных турок. Ты решишь, что я глуп. Ты говоришь, что резня, которую мы видели собственными глазами, осталась в прошлом и не грозит нам в будущем. Но я теперь знаю, что вернее полагаться на опыт, чем жить надеждами, и по ночам мне все еще слышится барабанный бой.

И все же я надеюсь, брат, и это придает мне сил, – надеюсь на то, что страдания нашего народа не остаются незамеченными и что грядущие поколения будут помнить мое имя, имя моей жены и моих детей, когда наши кости обратятся в прах.

Итак, я, Грант Хачикян, отныне беру себе имя Алтан Шакир и добровольно отказываюсь от своего имени, дома и веры, от обычаев и наследия своих предков, чтобы сохранить жизнь своей жене Забель Хачикян, отныне Айсель Шакир, сыну Эммануэлю Хачикяну, отныне Хассану Шакиру, и еще не рожденному безымянному ребенку.

Прости меня и вспоминай обо мне пред очами Господа.

А теперь взгляните, если можете, на Хелен Франклин. Сейчас утро. Она свернулась калачиком на постели лицом к стене. За несколько дней, прошедших с того вечера, когда Русалка пела арию крашеной луне, Хелен похудела, и под ночной рубашкой, как ребра трилобита, отчетливо обрисовываются позвонки. Мороз усилился. Она дрожит. Альбина Горакова незримо присутствует в квартире: она в пауках, лениво ползающих по засушенным цветам, в пыльных салфеточках, в расставленных на каминной полке уродливых бесполезных вещицах, в запахе затхлого ладана и испорченной еды. По ночам Хелен слышит ее медленные шаркающие шаги и просыпается в полной уверенности, что сейчас старуха возникнет в дверях, – но в коридоре, как рухнувший на пол пьяница, валяются только опрокинутые ходунки. Даже вспоминая о том, как она видела Альбину в последний раз, – пражские театралы с отвращением подбирали полы дорогой одежды, когда ее, облаченную в свадебный наряд, с запрокинутой к потолку головой, несли в паланкине, словно герцогиню, – Хелен не в силах избавиться от ощущения, что квартирная хозяйка в любой момент появится на пороге с тарелкой в руках. Мобильный лежит на полу возле кровати. Иногда экран загорается, раздается трель звонка, но Хелен не берет трубку, и мелодия обрывается.

Страницы с рассказом Безымянного и его брата Хассана разбросаны по ковру. Хелен перечитала его трижды. Во сне она видит мокрые мешки на побережье Черного моря. Она не может отвернуться от стены, потому что она не одна в комнате. Здесь ее ждет дрожащий, насквозь мокрый Хассан. Здесь Безымянный и Йозеф Хоффман – им есть что сказать друг другу. Здесь и Фредди Байер – она давится, и никто не обращает на нее внимания, потому что никто не в силах ей помочь. Здесь и Роза – она лежит совсем рядом, на краю кровати, и хрипло смеется над чем-то, чего Хелен не слышит. На стене появляется тень. Хелен отводит взгляд. Эта тень густая и глубокая, и время от времени она наливается пульсацией, и тогда Хелен подтягивает колени к животу, пытаясь уменьшиться в размере, стать незаметной.