Сара Перри - Мельмот [litres]

– Естественно, вижу. Может, мой корабль и потерпел крушение, Хелен, но с глазами-то у меня все в порядке. Как ни странно, этот человек смотрит на тебя.

Тея морщит лоб. Теперь она снова адвокат, изучающий сомнительные доказательства. Может ли ей прийти в голову, что под окнами пражского кафе, где на столиках лежат бирдекели с изображением ночного Карлова моста, появился Арнел Суарес, преодолевший годы и континенты? Вполне вероятно. По крайней мере, ее хорошее настроение явно слегка портится.

– Он один? – спрашивает Хелен.

– Один. Странно, до чего сегодня тихо.

Хелен поворачивается. Собственное тело сопротивляется ей, и пошевелиться стоит больших усилий. В кафе три длинных окна с широкими подоконниками, выходящих на мощеную улицу. В эти окна она видит черный фонарный столб с привязанным к нему велосипедом, фасад магазина, торгующего мозерским стеклом, и доску, на которой висят бумажные объявления о концертах в бывших часовнях. На улице нет прохожих, нет детей в зимних куртках, нет туристов с бумажными стаканчиками с медовиной. В окне посередине, ровно по центру, как будто художник специально так расположил его на холсте, стоит человек в пуховике с капюшоном. Он почти приник лицом к стеклу. Оно запотело от его дыхания. Свет ламп бьет прямо в глаза за треснувшими очками, и у него ослепленный, потерянный вид. Его губы шевелятся – может быть, он что-то говорит или поет, но Хелен не слышит через толстое стекло. Он поднимает руку и прижимает ладонь к окну.

Хелен Франклин встает. Ее трясет, она задевает бедром стол, и бокал Теи падает на пол и разбивается.

– Ты знаешь его? – спрашивает Тея, неловко нашаривая прислоненные к столу костыли. – Да что с тобой, Хелен? Ты меня пугаешь.

– Он здесь, – говорит Хелен. – Он действительно здесь.

Она может только шептать, потому что холодная рука сжимает ей горло. Она отчаянно осматривается в поисках своих прежних спутников – Хоффмана, Алисы, Безымянного и его брата. Если они здесь, то Арнела на самом деле нет. Но, увы, она видит только его одинокую фигуру, терпеливо ждущую за окном.

– Кто это? На тебе лица нет от страха.

– Потому что мне страшно! – Хелен бросает в жар, как будто она снова попала в духоту манильского лета перед началом сезона дождей. Пот выступает на лбу, по всему телу, едко щиплет глаза. Она опускает взгляд и видит зеленый больничный кафель и кровавый отпечаток пятки. Двадцать последних лет опадают с нее, как сброшенная змеиная кожа, ей снова двадцать один, и она пылко верит, что она особенная, милосердная и справедливая; ей снова двадцать два, и она дрожит от ужаса в старой кровати, в которой спала еще ребенком, понимая, что приговорена.

– Так это он все время преследовал тебя? – Тея пытается встать, держась за край столика.

– Что ему нужно? – Хелен слышит, как пискливо, капризно и жалобно звучит ее собственный голос, и презирает себя за это. – Он пришел, чтобы наказать меня? Он должен люто ненавидеть меня, а я – что я могу сделать? Что мне ему сказать?

Пересиливая себя, она глядит в окно. Там никого нет. На мгновение она чувствует ликование – ее смертный приговор отсрочен, – и тут же видит его в дверях. Капюшон сполз, и в этом человеке с исхудавшим лицом, которое одрябло и приобрело землистый оттенок после долгих лет в тюрьме, с высоким лбом, уже не скрытым под густой черной челкой, почти можно узнать Арнела Суареса, что когда-то мягко держал и поворачивал туда-сюда ее больную руку, стоял рядом с ней у кратера вулкана, танцевал ей навстречу и целовал ее, заботливо дежурил у постели брата и потом всю ночь переживал, что тот мучается от страшной боли.

– Это из-за меня, – произносит она. Таким Арнела сделало не только время, которое иссушило его, оставив обтянутые кожей кости, и повыбивало зубы из десен. – Это все я.

Он стоит на пороге, и в руках у него полиэтиленовый пакет. Ручки у пакета оторваны, он выскальзывает из пальцев, и Арнел неловко перехватывает его. Атмосфера в зале меняется, становится густой, гнетущей; теперь кажется, что два лениво облокотившихся на стойку официанта придавлены тяжестью воздуха. Тея наваливается на столик, дрожа от усилий, которые ей приходится прилагать, чтобы устоять на слабых ногах.

– Тебе нужно встретиться с ним лицом к лицу, Хелен, – говорит она. – Боюсь, другого пути нет.

Она больше не выглядит пышущей здоровьем и довольной.

– По-моему, увидеть Мельмот и то было бы лучше, – добавляет она.

– Как он это сделал? Как он нашел меня? Как он пришел сюда?..

– Сейчас кого угодно можно найти. Спрятаться больше негде.

Дверь закрывается. Бархатные шторы, колыхнувшись, снова застывают неподвижно. Хелен слышит собственное учащенное дыхание, и каждый вдох похож на жалобный всхлип. Шторы раздвигаются, и появляется он – человек, который последовал за ней от Пасига до Влтавы, который пел ей на улицах, которому она из трусости и гордости вынесла в некотором роде смертный приговор. Он ставит на пол пакет и снимает очки. Стекла запотели. Он вытирает их подолом рубашки и осторожно надевает обратно. Потом наклоняется за пакетом и прижимает его к груди. Все это он проделывает неторопливо, размеренно, и руки у него дрожат. Зеленоватый свет в кафе придает его лицу еще более мертвенный оттенок. Тело и разум Хелен отказываются ей подчиняться, она не может пошевелиться, в голове ни единой мысли, ее разрывает между ужасом и ожиданием встречи, между жалостью и страхом, и она застывает на месте в безразличном отупении. Он уже в паре шагов от них. Останавливается.

– Сестренка? – зовет он, и голос его надламывается. – Сестренка.

Внезапно раздается громкий стук, резко вырывая обеих женщин из оцепенения, а Арнел вздрагивает и роняет пакет на столик. Все трое поворачиваются. В верхней части центрального окна появился отпечаток птицы, хорошо различимый в тусклом холодном свете. Расправленные крылья, гладкая грудка, блестящий след. Потрясенная Хелен наконец понимает, что все происходящее – правда. Она рассматривает мужчину, который стоит теперь совсем рядом с ней, нервно сжимая руки. В его облике нет ничего, что должно бы напугать ее, ничего такого, что оправдало бы те дни, которые она провела в постели, дрожа. У него униженный, застенчивый вид человека, который не ждет ничего, кроме презрения и отвержения, и готов принять это как должное. В ее воспоминаниях он был выше, намного выше, как будто прошедшие годы уменьшили его в росте.

– Я проделал долгий путь и очень устал, – говорит он. – Можно мне сесть?

Последняя краска сбегает с его и без того бледных щек. Он покачивается.

– Конечно, вы должны сесть, – отзывается Тея, к которой постепенно возвращается ее привычное самообладание. – Вот сюда. Вам надо поесть. И выпить чего-нибудь горячего.