Т. Клайн - Церемонии

Но гость был немолод — на вид по меньшей мере лет шестидесяти, а то и семидесяти — и вовсе не выглядел заблудившимся. Он направился прямиком к ней. Из-под клапана старенького кожаного портфельчика у него под мышкой выглядывал кончик коротенького зонтика, хотя за весь день не было даже намека на дождь. Мешковатый костюм и тонкие, блестящие на солнце белые волосики придавали ему комический вид.

Кэрол поправила занавеску и повернулась к посетителю. Наверное, чей-нибудь заботливый дедушка. Судя по тому, как он поглядел на девочку, которая шаловливо перебежала ему дорогу, он обожал детей.

Подойдя к окну, старичок подался вперед, как будто собирался рассказать ей какую-то тайну, потом хитровато улыбнулся, и его глаза заблестели.

— Кажется, — сказал он, — вас-то мне и надо.

Эта пятница завершала однообразную неделю и обещала еще одни скучные выходные. Кэрол провела утро в постели; она лежала голой на простынях, лениво глядела в окно и чувствовала себя слишком уставшей, чтобы подняться с кровати. За запертой на навесной замок оконной решеткой и чугунными перилами пожарной лестницы виднелись темные кирпичи соседнего здания, верхние ветви дерева и узкая полоска неба.

Кэрол лежала в тишине, придавленная разогретым воздухом, и вспоминала балет, который видела прошлым вечером: танцоры в ярко-красных трико на фоне снежного поля. Они были такими сверхъестественно прекрасными! Как кружащие розы. Кэрол начала было описывать балет в письме к живущей в Сиэтле замужней сестре, но забросила его, не закончив страницу. Сам процесс переноса мыслей на бумагу вызвал в ее памяти совершенно иные воспоминания — как будто взбаламутил воду у самого дна пруда — не о балете, но о сне, что приснился девушке этой ночью. И сон этот был не самым приятным. Что-то про розы; что-то такое, что лучше забыть… И Кэрол забыла. Но все утро ее преследовало неопределенное предчувствие; где-то в тенях на грани сознания танцевало неясное беспокойство.

Наконец Кэрол усилием воли заставила себя встать с постели, стряхнула сонливость и обратила мысли к работе, одежде и еде. Ее соседка по квартире, Рошель, ушла, съев последний апельсин и кусок сыра. Холодильник был практически пуст, если не считать полудюжины яиц, но с некоторых пор Кэрол сомневалась, правильно ли их есть. От мяса она отказалась еще во время учебы в колледже Святой Марии. Лучше не поддаваться искушению. Девушка надеялась, что Господь наградит ее за проявленную твердость. В конце концов она ограничилась чашкой растворимого кофе и толстым куском итальянского хлеба, который подогрела над горелкой плиты, нацепив на вилку. Судя по пустоте в холодильнике, Рошель сидела на очередной диете. Недавно она с неприкрытой завистью стала звать Кэрол «анорексичкой». Под влиянием момента Рошель могла быть щедрой и добросердечной, но порой ее эгоизм и, возможно, даже растущая неприязнь становились очевидными. Они жили вместе меньше месяца, но Кэрол начинала подозревать: ей не стоило подселяться к Рошель. Можно было только гадать, как их отношения будут развиваться дальше.

Сама Кэрол всегда была худой. Она старалась не набирать больше ста фунтов, и в последний раз (до прошлого месяца она жила в квартире пожилой женщины, миссис Славински, у которой были весы) с удовольствием убедилась, что по-прежнему неплохо держится: она весила девяносто семь фунтов. Еда, как и многие другие явления в жизни, была испытанием воли, искушением, которому следовало противостоять.

Стоя в душе, Кэрол пробежала пальцами по волосам, которые теперь были острижены почти по-мальчишески коротко, и почувствовала волну облегчения. Она носила длинные волосы и закалывала их на манер, который казался ей старомодным, пока не осознала, что такая прическа просто уродлива. Не хотелось оставлять четверть зарплаты в одном из дорогущих салонов, где под грохот рок-музыки юноши и девушки с мертвыми глазами болтали друг с другом поверх неподвижных голов клиентов. Рошель предложила ее постричь — скорее из страсти к приключениям, чем из дружеских чувств, — но Кэрол представила себе, как неряшливая соседка стоит над ней с ножницами, и отказалась от эксперимента. В конце концов, как-то на прошлой неделе она вернулась, потная и уставшая, с занятий танцами и срезала волосы сама. Это тоже было испытанием воли, ведь волосы были самой привлекательной ее чертой. Кэрол знала, что в остальном далеко не красавица. Она выглядела так, будто у нее есть очень симпатичная сестра (что было правдой). Но даже в толпе люди иногда оборачивались, чтобы взглянуть на ее шелковистые, густые и поразительно рыжие волосы. По словам ее отца, они были рыжими как закатные лучи, пробивающиеся сквозь витражное стекло.

Кэрол скучала по отцу. Иногда в случайные моменты ее посещала мысль: «Бедный старик!» Он был старым, сколько она себя помнила: сухощавый и седоволосый мужчина с бледной кожей, безвольно свисавшей с костей. Слишком старый, чтобы стать отцом пяти детей. Отец Кэрол был почти на двадцать лет старше ее матери, которая сама вышла замуж, когда ей было за тридцать. В том, что она произвела на свет одного за другим пятерых младенцев, было одновременно нечто удивительное и омерзительное. Каким-то образом супруги нашли в себе силы наделать четырех дочерей — Кэрол была третьей — пока наконец, на пятый раз, не получили сына. После чего остановились, по всей видимости, удовлетворившись результатом. Впрочем, к этому времени мать Кэрол превратилась в изможденную женщину с бесформенным телом, кругами вокруг глаз и седеющими на глазах ее детей волосами, а отец, перенесший первую из множества подрывающих волю к жизни операций, внезапно полностью погрузился в мысли о собственной смертности. Пока слабое здоровье не заставило его уйти на пенсию, он кое-как перебивался продажей рекламного места на щитах. Иногда в приступе злости и разочарования Кэрол думала о том, что его единственное наследие — это бесконечная череда уродливых плакатов вдоль шоссе. Совершенно лишившись сил, он умер в прошлом декабре, перед самым Рождеством. Кэрол вспоминала, как он провел последние дни своей жизни: сначала неподвижно сидел перед телевизором, потом — без сил лежал в больничной палате и ожидал смерти, как казалось поначалу, со стоицизмом, но на самом деле — всего лишь с безразличием, почти со скукой. У него не осталось сил на страх или размышления о жизни вечной.

Кэрол отчасти понимала его чувства; она встречалась с подобной безысходностью прежде. Двадцать лет из своих двадцати двух она провела в неприглядном фабричном городке чуть выше Питтсбурга по течению реки Огайо и отлично знала, что такое скука. Она помнила, как ее брат подолгу в одиночестве бросал баскетбольный мяч в кольцо; как соседский мальчишка каждый вечер бесцельно катался туда-сюда по шоссе; как ее бабка по материнской линии, проводившая дни в полумраке и одиночестве в комнатке в конце коридора, как-то объяснила, почему всегда поднимается после десяти: «Потому что если проснуться раньше, день выйдет слишком длинным».