Джон Ширли - Черные крылья Ктулху • 2 [Восемнадцать историй из вселенной Лавкрафта] [сборник]

— Тише, тише, — говорит Императрица, вытирая землю и голодных личинок с моего лица. — Слова придут , милая моя. Потерпи, и слова к тебе вернутся. Ты не для того проползла сквозь ад и выбралась, чтобы остаться немой. Тише.

Я понимаю, что Изобель Эндекотт пытается утешить меня, но еще слышу страх, сомнение и недоумение в ее голосе.

— Тише, — говорит она.

Вокруг меня на песке мертвая рыба и крабы, тушки чаек и пеликанов.

Лето в Саванне, и с просторной веранды дома на Ист-Холл-стрит пожилая женщина зовет Мэдди, приказывая ей вернуться внутрь. Та оставляет меня с той одинокой картой, моей картой, а я еще полчаса сижу на тротуаре, пристально вглядываясь в изображение, пытаясь понять его и то, что сказала Мэдди. Синий сфинкс присел на вершину Колеса Фортуны, а внизу — обнаженная фигура человека с красной кожей и собачьей головой.

— Долго возишься! — рявкает Верховная жрица, а Изобель резко отвечает на французском.

Я не говорю по-французски, но не настолько невежественна, чтобы не распознать этот язык по звучанию. Мне немного интересно, что же сказала Изобель, и я обожаю ее за порыв, за безрассудство, за дерзость. Начинаю подозревать, что с ритуалом что-то пошло не так, но эта мысль меня не пугает. Хотя я до сих пор наполовину слепа, и глаза мои все еще кровоточат и слезятся, я отчаянно силюсь лучше рассмотреть Изобель. В этот миг во всем мире мне нужна лишь она, иных желаний я и представить не могу.

Субботнее утро через несколько недель после моего десятого дня рождения. Я сижу на качелях на заднем крыльце. Моя мать только что вошла на кухню, разговаривая с кем-то по телефону. Я совершенно ясно слышу ее голос. Это теплый день в конце февраля, и небо над нашим домом безупречного и, кажется, не способного померкнуть оттенка синего. Я витаю в облаках, грежу, глядя в небо за провисающим карнизом крыльца, когда слышу какой-то звук и замечаю в нескольких ярдах от себя большого черного пса. Он стоит в засыпанном гравием проулке, что отделяет наш крошечный двор от соседнего дома. Не знаю, как долго пес стоял там. Я слежу за ним, а он — за мной. У зверя яркие янтарные глаза, и на нем нет ни ошейника, ни жетона. Я никогда раньше не видела улыбку у собак, но этот пес улыбается. Примерно через пять минут он тихонько рычит, затем поворачивается и убегает прочь. Я решаю не рассказывать маме об улыбчивой собаке. Ведь она, вероятно, все равно мне не поверит.

— Что ты сказала ей? — спрашиваю я Изобель через несколько ночей после моего воскрешения.

Мы вместе сидим на полу ее лофта на Атлантик-авеню, а на проигрывателе крутится пластинка «Битлз».

— Что я сказала кому? — хочет знать она.

— Верховной жрице. Ты что-то сказала ей по-французски, пока я была на алтаре. Я не вспоминала об этом до сегодняшнего утра. Твой голос звучал гневно. Я не понимаю французского, поэтому не знаю, что же ты сказала.

— На самом деле не имеет значения что, — отвечает она, разглядывая обложку альбома «Hey Jude». — Важно, что я ей возразила. Старуха труслива…

Где-то в Северной Каролине перестук колес поезда убаюкивает меня. Мне снятся заброшенное голландское кладбище и амулет, ураганы и улыбчивые черные псы. Мэдди тоже есть в моих снах, она предсказывает судьбу на ярмарке. Я чувствую запах опилок и сахарной ваты, навоза и потных тел. Мэдди сидит на табурете для дойки, внутри палатки, под холщовой растяжкой, украшенной словами: «Спешите! Смотрите! Удивительное шоу Высекателя огня & З. Б. Предвестника!», которые написаны жирным малиновым шрифтом пятифутовой высоты.

Она переворачивает следующую карту, это «Колесо Фортуны».

Я лежу в могиле в сознании, но неподвижная, неспособная собраться с духом или с силами, чтобы начать выбираться на поверхность в шести футах надо мной. Я лежу, думая о Мэдди и нефритовом кулоне. Я лежу, размышляя в глумливом уединении места моего погребения, что же происходит. Не означает ли это, что я вернулась, не ощущая внутри абсолютно никакого знания о пережитом после смерти? За какими бы тайнами ни отправляла меня Звездная Мудрость, они остались тайнами. После всех этих опасностей и лишений я не смогу принести откровений своим собратьям. Они зададут вопросы, а у меня не будет ответов. Меня это должно расстраивать, но ничего подобного.

Теперь я слышу шаги на крыше моего узкого обиталища. Кто-то расхаживает туда и обратно, обнюхивает недавно потревоженную землю, в которую меня посадили, словно луковицу тюльпана, словно желудь, словно семя, что раскроется, но, наверное, никогда не прорастет.

«Оно ходит на четырех ногах, — думаю я, — а не на двух».

Гончая лает.

Мне интересно, не будет ли так добр этот неугомонный визитер откопать меня? А еще я задумываюсь о слухах про тех, кто носил нефритовый кулон до меня, и об их судьбах. Например, та парочка омерзительных англичан из тысяча девятьсот двадцать второго года, они занимают мой воскресший разум. Как и отрывок из печально известного гримуара Франсуа-Оноре Бальфура «Культы упырей» {9} 9 …печально известного гримуара Франсуа-Оноре Бальфура «Культы упырей»… — Речь о вымышленной оккультной книге, неоднократно упоминаемой в произведениях Г. Ф. Лавкрафта и его последователей. , и несколько случайных строк из «Аль-Азифа». Мой посетитель неожиданно перестает ходить и начинает царапать мягкую грязь, принуждая меня пошевелиться.

В храме, когда моя возлюбленная берет меня за руку и ведет к каменному алтарю сквозь огонь, пожирающий меня изнутри, Верховная жрица Звездной Мудрости напоминает всем, что лишь раз в тысячу лет гончая выбирает себе невесту. Только раз в тысячелетие живой женщине предоставляется эта привилегия.

Мой поезд въезжает в депо где-то в южной части Род-Айленда и с ворчанием медленно останавливается, а мои сны прерывает суета остальных пассажиров, которые достают свои сумки и дипломаты и слишком громко разговаривают. Или меня будит тот простой факт, что поезд больше не движется.

После секса я лежу в постели с Изобель, а комнату освещает лишь телевизор у противоположной стены. Звук отключен, поэтому черно-белый мир, запертый внутри этой коробки, существует в дивной зернистой тишине. Я пытаюсь рассказать о том, что случилось со мной в ночь пробуждения. Пытаюсь описать сопение носа и шевеление земли под острыми когтями. Но Изобель только хмурится и снисходительно качает головой.

— Нет, — настаивает она. — Гончая — не что иное, как метафора. Мы не собирались воспринимать ее буквально. Что бы ты ни услышала в ту ночь, ты это вообразила, вот и все. Ты слышала то, что какая-то часть тебя ожидала, или даже стремилась услышать. Но гончая — это суеверие, а мы не суеверные люди.