Джон Ширли - Черные крылья Ктулху • 2 [Восемнадцать историй из вселенной Лавкрафта] [сборник]

Так что, не зная, что делать, я отнес статуэтку назад на кухню, подобрал один из ботинок — они так и валялись у двери, где я их сбросил, — и, раздавив ненавистного идола каблуком, тщательно растер обломки в пыль.

По крайней мере, мне казалось, что именно так я и поступил. Но когда я проснулся поутру, фигурка опять стояла на прикроватной тумбочке, лицом ко мне.

Порою мы спим — и убеждаем себя, что бодрствуем. Мы бодрствуем и убеждаем себя, что все еще спим. В течение последующих нескольких дней я изо всех сил тщился убедить себя, что ничего такого не происходит, что статуэтка вовсе не перемещается, словно бы по собственной воле, с тех мест, куда я ее кладу. Что я не уничтожаю фигурку снова и снова, только затем, чтобы она тут же снова возникла из ниоткуда, — что мне все это только мерещится. Наверняка, убеждал себя я, есть какое-то логическое объяснение происходящего. Но единственное логическое объяснение, которое я только сумел выдумать, отдавало паранойей: допустим, директор Уилкокс знал, что статуэтка у меня, и нанял помощника или целую группу помощников, и всякий раз, как я ее уничтожаю, они тайком подбрасывают мне в дом очередную копию. Я убеждал себя, что это все результат разыгравшегося воображения, что для меня невесть почему стерлась пограничная линия между фантазией и реальностью. Я даже попытался внушить себе, что на самом-то деле уничтожил фигурку, но затем каким-то образом, в состоянии диссоциативной фуги, вылепил новую, — и это повторялось снова, и снова, и снова. Но ни одно из этих объяснений меня не устраивало. Может, я спал и видел сон, может, я сошел с ума; может, кто-то старается убедить меня, что я сошел с ума. А может, со статуэткой действительно что-то не так?

Я взял больничный и несколько дней в университете не появлялся. Я оставил глиняную фигурку у пруда на кладбище Суон-Пойнт {72} 72 Кладбище Суон-Пойнт в Провиденсе, штат Род-Айленд, США, было основано в 1846 г. Именно там находится могила Г. Ф. Лавкрафта. : спустя несколько часов она уже стояла как ни в чем не бывало на столешнице в моей кухне. Я съездил через мост в Ист-Провиденс и выбросил ее в бухту Уотчемокет. Омерзительная статуэтка вернулась назад. Я дробил и перемалывал ее в пыль, а она все возрождалась и возрождалась. Я никак не мог от нее отделаться, как ни пытался.

Возвращались и сны, изображение на барельефе приглядывалось ко мне все внимательнее, а на стене странного массивного здания, украшенной барельефом, обозначилась тонкая полоска света, словно щель двери. При одной мысли о том, что я увижу за этой дверью, я леденел от ужаса.

Ну и как бы вы поступили в такой ситуации, я вас спрашиваю?

Я потерял покой, меня мучили кошмары, мне все больше казалось, что запереть в психиатрической клинике следует меня, а не мою тетю. Необходимо было любой ценой освободиться от этой штуковины, уж чем бы она ни была, — от этой фигурки, статуэтки или идола. Однако ж она меня не отпускала.

Так что я снова отправился в Батлеровскую лечебницу под предлогом навестить тетю, а на самом-то деле — с целью попытаться вернуть украденный предмет, в надежде хоть так от него избавиться. Будучи впущен внутрь, я спросил, не могу ли побеседовать с директором.

В кабинет его я попал без малейшего труда. Беспокоился я лишь об одном — что я войду, а директор, как на грех, окажется в кабинете, — но этого не случилось. Я был свободен делать что хочу.

Заранее продумывая план действий, я прикидывал, что дождусь, пока санитар не выйдет, а тогда быстро оббегу вокруг стола, открою застекленный шкафчик и засуну статуэтку поглубже. Вот и все, сущие пустяки: лишь бы директора на месте не оказалось. Так вот, директора на месте не оказалось, но в намерении своем я не преуспел. Почему? Да потому, что комната преобразилась до неузнаваемости. Теперь она словно бы принадлежала к совсем другому веку. Там, где прежде я видел массивный деревянный письменный стол и кожаные кресла, теперь стояли алюминиевые архивные шкафы, стол со стеклянной столешницей, заваленный бумагами, и два имзовских стула {73} 73 …два имзовских стула. — Комфортные пластиковые стулья, спроектированные Чарльзом Ормондом Имзом (1907–1978) и Рэй Имз (Бернис Александра Кайзер Имз; 1912–1988), американскими архитекторами и дизайнерами. . Где некогда высился застекленный книжный шкаф, теперь белела голая стена.

И однако ж, внезапно осознал я, кабинет директора выглядел именно так всякий раз, как я заходил туда прежде. Всегда, кроме того одного-единственного раза, когда я похитил статуэтку. Как же я тогда сразу не почуял что-то неладное?

Тем не менее я попытался оставить статуэтку в кабинете. Сперва попробовал засунуть ее в какой-нибудь из архивных шкафов, но все дверцы были заперты. Постарался как-нибудь понезаметнее пристроить ее на столе, накрыв бумагой, но странный бугор слишком бросался в глаза; я убрал лист — лучше не стало. Наконец я приподнялся на цыпочки и поставил фигурку на самый верхний край оконной перемычки; если повезет, то там ее не сразу заметят.

Тут бы мне и уйти, тут бы мне и бежать из этого узилища, так и не повидавшись с тетей, но в этот самый момент — я еле успел обойти стол кругом и оказаться по нужную его сторону, напротив стула, — вошел директор. Едва взглянув на него, я осознал всю глубину своего заблуждения.

Директор был хрупок и худощав, с землистым цветом лица, в хлипких круглых очочках. Он поздоровался со мной, назвав по имени; сказал, что очень рад видеть меня снова. И да, я осознал, что имел с ним дело прежде — более того, беседовал с ним не раз и не два, — как я мог позабыть? Я даже имя его помнил. Или, по крайней мере, помнил, что зовут его отнюдь не Уилкокс.

Как мне удалось выдержать первые минуты этого разговора, ничем не выдав своего смятения, — до сих пор в толк взять не могу. Наверное, мне снова достаточно было испугаться при мысли о том, что со мною станется, если я выкажу хоть какие-то признаки психического расстройства в стенах заведения, единственная цель и предназначение которого — изоляция душевнобольных. Вероятно, доктор все-таки заметил мое замешательство, но по доброте душевной ни словом о том не обмолвился или просто решил, что я разволновался в преддверии тяжелого разговора касательно моей тетушки.

Мы поговорили о тете, о ее самочувствии, о том, как она реагирует на лечение. Отперев один из архивных шкафов и вытащив толстую папку с ее именем на ярлыке, директор доверительно сообщил мне, что лечению пациентка не поддается и, по-видимому, все больше замыкается в своем внутреннем мире. Я и без того это знал — я же не так давно с нею виделся. Я просто пытался потянуть время, пока не возьму себя в руки.

Еще минуту-другую мы обсуждали состояние больной; я поблагодарил директора и заверил, что не сомневаюсь: врачи делают для нее все возможное. Наш разговор перешел на более общие темы, постепенно увял, и наконец я объявил, что, как ни досадно, мне пора бежать — ведь надо бы успеть и с тетей повидаться. Я встал; поднялся на ноги и он. Однако уже в дверях я не удержался и спросил о Генри.