Джон Лэнган - Дом окон [litres]

О родословной Дома Роджер рассказал мне как-то поздним вечером, после того, как я согласилась переехать. Мы лежали в кровати, и я что-то сказала. Не помню, что именно, но в ответ Роджер поведал мне историю. Он сказал, что она «довольно прозаична. Этот дом – одно из первых жилищ, построенных поселившимися на этом месте гугенотами. Человек по имени Жан Мишель жил в этом доме со своей семьей. Тогда дом был ощутимо скромней, чем сейчас. Как и все постройки на Фаундерс-стрит, его строили из булыжника, и занимал он примерно ту же площадь, которую сейчас занимает гостиная и прихожая». С таким же успехом он мог озвучивать документальный фильм об исторических застройках. Он продолжал: «То, что мы видим сейчас, появилось лишь спустя сто пятьдесят лет, когда праправнук Мишеля, Родерик Мишель Сирс, задумал перестроить дом предков, дабы он соответствовал его статусу самого богатого человека города. Он нанял группу рабочих, и то, что однажды было звеном в цепи однообразных каменных домов, стало самым большим и роскошным домом в округе. С момента своей постройки этот дом называли домом Мишеля. После преобразований Сирса он стал называться домом Сирса, а один местный остряк окрестил его «Тадж Мишель».

На этом и завершается история этого места. Томас Бельведер провел в доме лето 1953-го. Существуют доказательства, что именно тогда он начал писать свою картину «Мрачное празднество». Последняя владелица, женщина по имени Нэнси Милон, скончалась в доме престарелых во Флориде в 58-м; у нее не было родственников, которые могли бы унаследовать дом, приходящий уже в то время в негодность. Историческое общество гугенотов хотело выкупить дом и передать его музею, но, по причинам мне неизвестным, этого не случилось. Дом разделили на десять квартир и сдали в аренду студентам колледжа. Это было в шестидесятых, так что, можешь себе представить, стены этого дома повидали немало. Когда мы с Джоан приехали в город, дом совсем пришел в упадок. Его содержание требовало непрерывных и значительных усилий, но, поскольку комнаты сдавались в аренду студентам, владельцы не сильно себя утруждали. Мы получили этот дом за бесценок; считай, что даром. Но за время ремонтных работ нам, однако, ни разу не попадалось ничего необычного: никаких потайных ходов, ни одного бетонированного скелета в стене, никаких индейских захоронений в подвале.

Странно, что тогда мы даже не подумали о Теде. По крайней мере я. Несмотря на мою неспособность оставить проклятие Роджера в прошлом, мне и в голову не пришло, что эта странная ночь могла случиться из-за того, что Роджер произнес: «Мы больше не одной крови».

После того, как мы оба пришли к мнению, что у нас не получится так быстро найти объяснение произошедшему, мы решили отправиться в постель. Оставаясь в гостиной, в окружении всего этого пространства, я ощущала себя ужасно беззащитной, уязвимой, как на ладони, и Роджер, уверена, тоже. В кровати, под одеялом и под боком у Роджера, легче не стало. Сон все не шел, и, пока я лежала, стараясь сосредоточиться на своих мыслях и храпе Роджера, меня окружал Дом. Не так, как в гостиной. Ощущение было, скорее, обычным – обычно необычным, в отличие от ужасающе необычного, – и это было похоже на ощущение, когда после ледяной стужи улицы тебя встречает жар комнаты. Тогда я знала лишь то, что это ощущение – начальная точка отсчета шкалы, которая доходила до бог знает каких значений. По меньшей мере, до тревоги – страшной тревоги – и, вероятно, выходящих за ее пределы чувств. Я не надеялась, что смогу уснуть до рассвета, что усну вообще, но, пока лежала, ощущая сгустившийся вокруг меня Дом, я, по-видимому, начала погружаться в его пучину, а затем наступило утро.

Знаешь, что самое невероятное во всем этом? Следующим утром, когда мы проснулись, я была… Не сказать, что счастлива. Больше всего я чувствовала облегчение. Я долгое время… Беспокоилась, так сказать, за свое психическое здоровье. Попробуй рассказать врачам о том, что видишь настолько реальные видения, что можешь в них перемещаться, и сразу же в диагнозе получишь какой-нибудь психоз. Или опухоль мозга. Но тогда… Тогда все случилось снова, но не со мной одной. Да, знаю, мои видения и видения Роджера отличались, но ты понимаешь, о чем я. Как бы меня ни тревожила перспектива того, что все произошедшее могло оказаться реальностью, мысль о том, что мои опасения касательно душевного состояния не подтвердились, утешала.

В последующие дни Роджер рылся в архивах, пытаясь найти какие-нибудь зацепки в деле о нашей Общей Странности. А мне надо было закончить вести летние курсы. Поиски, если можно так выразиться, не увенчались успехом, и вся найденная информация была несущественной. Согласно колонке происшествий в газете «Гугенот Трампет», – по сути, приукрашенная колонка светской хроники, которая, на удивление, просуществовала довольно долгое время (бо́льшую часть девятнадцатого века), – пара рабочих, нанятых Родериком Сирсом для расширения дома до его нынешних размеров, имели «таинственное происхождение», в связи с тем, что, как писал журналист, демонстрировали «странные манеры и обычаи». В чем заключались эти странные манеры и обычаи, журналист уточнять не стал, но описание было похоже на попытку скучающего писателя вдохнуть жизнь в свой в целом скучный репортаж, апеллируя к американской ксенофобии. Из чистого любопытства я постаралась узнать, что это были за люди, какой частью дома они занимались, но мы ничего не смогли найти. Должно быть, журналист их выдумал.

Вторую предположительную зацепку Роджер обнаружил в одном из писем Томаса Бельведера. Через два года после проведенного в доме лета Бельведер упоминает испытанные «необычные» ощущения. Он не стал вдаваться в подробности относительно характера этих ощущений – хотя добавил, что они «явно способствовали вдохновению определенного рода», – ни в этом письме, ни в каком-либо другом. Роджер дошел даже до того, что позвонил заведующей специальным хранилищем в Стэнфорде, в котором находились письма Бельведера, и попросил ее их просмотреть. Что она и сделала, но результат был тем же. К этому времени мои студенты получили последние оценки, и я присоединилась к Роджеру, занявшемуся картинами Бельведера, особенно его серией «Мрачное празднество», которую тот начал писать еще в Доме и завершил вскоре после того, как съехал. Ты видел их? Я никогда не была фанатом Бельведера – какой-то псевдо-Джексон Поллок, – но я изучила его четыре картины вдоль и поперек, будто потолок Сикстинской капеллы. Нравиться они от этого мне больше не стали, но одна из них, вторая, привлекла мое внимание. На фоне – черные и ярко-синие квадраты, расставленные на подобии шахматной доски. Поверх них Бельведер поместил силуэт дома, нарисованный множеством волнистых белых и желтых линий. Внутри, если так можно выразиться, находились всякого рода завитки и петли темно-зеленого и фиолетового цвета. Бельведер расположил фон, шахматную доску, таким образом, что клетки встают на места окон. Очертания дома на картине не совпадали с нашим Домом. Один угол отсутствовал, другой был лишний, поэтому неудивительно, что никто не смог установить связь между картиной и Домом, – никто, я проверяла, – но это был тот самый дом. Глядя на раскрытые страницы библиотечной книги по Бельведеру, я ни на секунду не сомневалась, что это мой Дом. Неровные очертания, отсутствие углов и окон или их присутствие там, где их быть не должно, – я ощущала Дом совсем не таким, но они были очень похожи. Надеюсь, ты понял, о чем я. После того, как я полтора дня потратила на исследования этой картины, рассматривая ее, пока она не отпечаталась в моем мозгу, я пребывала в полной уверенности, что Томас Бельведер столкнулся с переживаниями, подобными нашим. Аналогичными.