Джон Лэнган - Дом окон [litres]

В ту, вторую неделю кое-что произошло. Я лежала, свернувшись калачиком на диване, читая эссе Дерриды, о котором я прочитала в другой статье; я решила, что оно может быть полезным, но в итоге мое занятие можно было сравнить с попытками продраться через густые заросли. Нет, статья была не о Бельведере. А об Антонене Арто. Я запутывалась в обыкновенном предложении, перечитывая его снова и снова, стараясь извлечь из него хоть какой-то смысл, и расстроилась до такой степени, что хотелось отбросить страницы в сторону и больше к ним не возвращаться. Был вечер, около одиннадцати, а я без остановки работала с семи утра, и от этого было не легче. Я пыталась делать заметки, но из предложений они превращались в отдельные слова, а потом остались одни вопросительные знаки. Когда я добавляла еще один вопросительный знак к ряду других, я заметила фигуру, стоящую в дверях. Я решила, что Роджер наконец-таки пришел поговорить со мной, и сердце радостно екнуло.

Ты уже догадался: я подняла голову, но в двери никого не было. Я едва испугалась. Мне показалось, что я увидела Роджера, вот и все. Но постепенно я начала задаваться вопросом, вспоминая то, что мне привиделось: почему я решила, что это Роджер, если фигура была намного выше его? И еще кое-что: фигура в двери была темной, словно скрывалась в тени. Да, я вспомнила ту ночь в своей квартире, когда я увидела нечто у себя за спиной. Но в этот раз все произошло быстро и неоднозначно, а не как на моей старой кухне в три часа ночи, но как только я начала сравнивать эти два случая – и вероятность того, что я закончу-таки Дерриду существенно уменьшилась, – то обнаружила, что у этих двух случаев есть кое-что общее, и это заставило меня понервничать. В доме было тихо. Я слышала, как Роджер расхаживает по комнате наверху; до меня донесся разговор двух прохожих с улицы. Под покрывалом тишины – или рядом с ним – маячило мое ощущение Дома, едва касаясь кожи. Погружаясь в тишину и ощущения, я чувствовала себя по-другому. Не чувство, не осознание того, что кто-то или что-то стояло или не стояло в дверном проеме, а отсутствие этого осознания, положительное отсутствие, возникшая нехватка. Но и ее было достаточно для того, чтобы я захотела провести ночь в библиотеке, вместо того, чтобы подвергнуть себя опасности и выйти за дверь, в коридор, ведущий в спальню. Я не хотела идти туда, где стояла эта темная фигура. Пытаясь отсрочить этот момент, я листала введение Дерриды, сверялась с алфавитным указателем, но, в конце концов, решилась выйти. Я совсем не хотела, но вышла из библиотеки и вздрогнула, когда переступила порог. В коридоре было темно. Шагая по коридору, я уловила какой-то звук. Настолько слабый, что он терялся в шорохе моих носков по полу. Я остановилась, прислушалась. Ничего. Решила выждать еще немного, но, что бы там ни было, оно замолчало. Я поспешила в ванную. Это ведь были не слова, да? «Кровь», «мучения», «что угодно»? Нет.

К концу двух недель беспрерывных исследований стало совершенно ясно, что тайны Томаса Бельведера останутся неразгаданными. Я продержалась еще один день, заканчивая читать оставшиеся статьи и забивая в интернет пришедшие в голову идеи, но, по большей части, я просто не желала так рано сдаваться. Уже к концу первой недели стало понятно, что ничего нового мы так и не узнаем. Но продолжали тешить себя надеждой: а вдруг где-нибудь в этих книгах и статьях содержится подсказка, и только мы сможем ее найти? Признак настоящего ученого, верно?

В своих поисках этих несуществующих подсказок я упустила очевидные симптомы ухудшения состояния Роджера. Пока я читала последнюю распечатанную статью – статья Харлоу о Бельведере и рассказе Г. П. Лавкрафта «Грёзы в ведьмовском доме», – пока я возвращала стопки книг в библиотеки университета штата Нью-Йорк и университета Пенроуз, выбираясь, наконец-то, из дома, состояние Роджера становилось все хуже и хуже. Он больше не готовил. Он привозил завтрак из закусочных, а обед и ужин заказывал на дом из китайских и итальянских ресторанов. Как только еду доставляли, он уносил свою порцию в кабинет, по пути стуча в дверь библиотеки и объявляя блюда, ожидающие меня на кухне. Он перестал регулярно бегать и ходить. Из комнаты он выходил только в уборную, за едой и в спальню, куда он не возвращался до самого раннего утра. Когда я просыпалась, он был уже в своем кабинете. Однажды он вовсе не пришел: либо ночевал наверху, либо проработал до самого утра. Я старалась не делать поспешных выводов – так я себя успокаивала, – может, ему пришла в голову какая-то гениальная идея. Но все, что я делала, – это оттягивала неизбежное. Я боялась, что может случиться, если я потребую у Роджера объяснений. Я боялась, что ему понадобится серьезная психиатрическая помощь, и не имела ни малейшего понятия, как убедить его обратиться за ней, или, если он откажется, обеспечить ее оказание. Среди трудностей, с которыми, как я думала, могу столкнуться, когда мы сошлись с Роджером, не значилась потеря рассудка, и смириться с этой мыслью было тяжело. Как же это в духе девятнадцатого века. Правда, обычно сумасшедшей была женщина, и жила она где-нибудь наверху. Безумная на чердаке, верно? Если же из ума выживал мужчина… Что ж, ему чердака не доставалось.

Когда Роджер показал мне, чем занимался в своем кабинете, лучше не стало. В день, когда я вернула последнюю книгу по Бельведеру в библиотеку и отложила все свои записи на будущее, он попросил меня подняться к нему на третий этаж. Я сидела на кухне, доедая свой поздний завтрак, листая последний номер журнала «Нью-Йоркер». Роджер только вышел из душа – волосы были еще влажными, – и на нем были чистые джинсы и сине-оранжевая толстовка с эмблемой университета.

– В чем дело? – уточнила я.

– Обсудим, когда ты придешь в кабинет, – ответил он, и прежде, чем я успела поинтересоваться, почему мы не можем поговорить на кухне, пока я доедаю оставшуюся половину омлета, ушел. Я услышала, как заскрипела лестница.

Должно быть, я просидела за столом еще минут пять или десять. Я хотела доесть свой завтрак, и не была уверена, что хочу подняться в кабинет Роджера. Напряженность исходила от него словно жар от лампы в солярии. Я не боялась, что он накинется на меня, или что-то в этом роде. Я хорошо его знала, и Роджер был совсем не таким, и, в любом случае, я столько раз уделывала его в армрестлинге, что если бы дело дошло до драки, то с легкостью надрала бы ему задницу. Но тогда… Ни с того ни с сего, его кабинет стал… Олицетворением всего того, чем занимался Роджер всю неделю, и я не могла решить, хочу ли я знать, чем именно. Помыв и вытерев посуду, я стала смотреть в окно кухни. По Фаундерс-стрит шла женщина с ребенком, с такой спортивной коляской с большими колесами. На ней был темно-бордовый спортивный костюм и белые кроссовки; волосы были убраны за темно-бордовую и белую повязку. Она была на приличном расстоянии, так что сказать наверняка я не могла, но, кажется, она была моего возраста. Ребенка я не видела. Я опустила голову и поняла, что, сама того не осознавая, положила руки на живот. Женщина с коляской прошла мимо Нидерландской реформатской церкви, а затем повернула на дорогу, ведущую к дому Эдди и Харлоу. Как только она скрылась из виду, я покинула кухню и начала взбираться по лестнице.