Джон Лэнган - Дом окон [litres]

Роджер ждал ответа. Я сказала:

– И что дальше? Нанимаем медиума? Проводим сеанс?

Он выдохнул и расслабил плечи.

– Нет. Боюсь, всё как всегда. Надо копать глубже и ждать, пока что-нибудь не случится.

– А что должно случиться?

– Тед найдет способ связаться со мной.

– И?

– Предположительно, он сможет уйти в бардо. Обрести покой.

Примерно так все и закончилось. Когда я встала, чтобы покинуть комнату, Роджер, к моему удивлению, подошел и заключил меня в долгие объятия.

– Спасибо, – произнес он. – Я избегал этого разговора дольше, чем следовало. Я боялся, что ты не поймешь. Честно говоря, я боялся, ты решишь, что я впал в бредовое помешательство. Бывало, я и сам так думал. Я ценю проявленную с твоей стороны веру, и глубоко тебе благодарен.

Уверена, Роджер забрал бы свою благодарность обратно, если бы узнал, что через три дня я обратилась к психотерапевту. Визит этот, однако, ни к чему не привел, так что, может, я все-таки могла оставить ее себе. Я записалась к доктору Хокинс – психиатру, которого посоветовал мой гинеколог после выкидыша. Ее офис располагается на Фаундерс-стрит, в том красном кирпичном здании со старым кладбищем. Да, я тоже подумала: очень к месту. Самое смешное – в ее крошечной приемной висела репродукция одной из картин Бельведера, «Ночная переправа». Небольшой холст, где-то тридцать на пятнадцать. Томас то откладывал ее в дальний ящик, то снова брался за картину, и в целом работал над ней где-то двенадцать лет, начав спустя несколько месяцев после пребывания в нашем доме, а потом полностью забросил это дело в шестидесятых. Я читала, что критики называют эту картину разминкой, отвлечением от более серьезных проектов. Она отличалась от других его полотен, и она мне очень нравится. Она не оставляет после себя тяжелого послевкусия, как основной массив его работ. Напоминает помесь кубизма и мультфильма «Луни Тюнз». Главным героем картины выступает черно-желтая воронка, стилизованный торнадо, берущий начало в нижнем левом углу и закручивающийся вверх по серовато-белому фону, увеличиваясь с каждым витком в ширину. Воронка представлена в поперечном сечении, будто зритель смотрит на нее сверху, но Бельведер нанес слишком толстый слой краски, и весь эффект теряется. Вокруг воронки находятся вплетенные в нее светлые, почти пастельные силуэты, которые выглядят как формы с тотемных столбов, как персонажи из детской книжки. Один из них напоминает орла или ястреба, другой вполне может быть рыбаком, есть и тот, который очень похож на большого и страшного серого волка. Надо полагать, Бельведер изобразил свой личный пантеон – по крайней мере, я так думаю, – но никто из исследователей не потрудился определить их прототипы. Этим я и решила заняться, пока сидела в приемной, гадая, не предаю ли я Роджера своим поступком.

Нет, забудь. Я знала, что предала его тем визитом. Вопрос состоял в степени тяжести, и я… Мне казалось, что я должна была это сделать, должна была перепробовать все возможные варианты. По дороге я уже представляла, каков будет вердикт, но повторяла себе, что, может, заключение специалиста меня удивит.

Этого не случилось. Она высокая – доктор Хокинс, – высокая и худая. Настолько, что видно все ее суставы. У нее огромные руки и стопы. Когда она вышла поприветствовать меня, я почувствовала себя ребенком, который пожимает руку взрослому. Ее волосы были заплетены в косу, болтающуюся за спиной, а на глазах были эти очки-кошечки, которые, как она думает, смотрятся очень модно, но на самом деле делают из нее мамашу из телешоу пятидесятых. На ней было тускло-красное бесформенное платье и длинное ожерелье из черных бусин – видимо, чтобы уравновесить косу. И как только мы уселись в ее кабинете, и она открыла рот, я уже знала, что не услышу ничего нового. Но решила: раз уж я пришла, почему бы и не поговорить с ней. Она настояла, чтобы я звала ее Ивонн, мол, так мне будет легче открыться. Не легче. Когда я иду к специалисту, я иду к нему, как к специалисту. Я не хочу, чтобы доктор был мне другом. Я хочу, чтобы доктор оставался моим доктором. То же самое и со студентами. Для них я не «Вероника», а «профессор Кройдон»; или «мисс Кройдон», если для них не принципиально наличие ученой степени.

Так вот, я сидела в кресле напротив доктора Хокинс, которое было далеко не таким удобным, каким, казалось бы, должно быть кресло в кабинете психотерапевта, и вкратце пересказывала все то, что я тебе уже поведала. Мой муж считает, что сын, от которого он отрекся, пытается заговорить с ним из загробного мира. Плату она брала по часам. Я рассказывала ей о самых значимых моментах, а она попутно задавала вопросы, и, когда я, завершив свой рассказ, сказала: «Вот, собственно, и все» – она ответила: «Хорошо» – и начала делать записи в блокнот, лежащий на коленях. Она писала минут пять, заполняя одну страницу за другой. Наконец, не поднимая взгляда от блокнота, она сказала:

– Поскольку с вашим мужем я не встречалась, то могу лишь делать некоторые предположения о его психическом состоянии. Важно, чтобы вы понимали это с самого начала. Я высказываю только свои предположения. Профессиональные, но все же предположения. Ваш муж, Роджер, пережил серьезную психологическую травму, вызванную смертью его сына. Смерть ребенка никогда не проходит бесследно для родителя, независимо от возраста ребенка и от того, насколько сложными были их отношения. Кроме того, в вашем случае роль сыграли осложняющие факторы. Роджер испытывал противоречивые чувства по отношению к Теду, вполне объяснимые тем, что вы мне рассказали об их прошлом, но, тем не менее, довольно неприятные для родителя. По мере взросления Теда эта противоречивая ситуация, вместо того, чтобы прийти к разрешению, обострилась, – питаемая, полагаю, неразрешенными проблемами Роджера со своим отцом, – а прямая конфронтация в вашей квартире позволила сдерживаемым эмоциям выплеснуться в форме гнева и физического насилия, достигнув своего апогея тогда, когда, по вашим словам, Роджер проклял Теда. Какое бы удовольствие не принесла подобная эмоциональная разрядка в краткосрочной перспективе – думаю, ваш муж чувствовал облегчение, как только высказал все эти чувства вслух, – спустя некоторое время она погрузила его в еще более сильное психическое состояние дискомфорта. А затем Тед – объект, десятилетиями вызывающий противоречивые эмоции, – был убит. Эта смерть подобна огромному черному магниту. Она притягивает к себе все эти сложные чувства и не отпускает их, тем самым значительно осложняя любые попытки Роджера совладать с ними. Как вам такая версия? Я вас еще не утомила?

Она подняла взгляд.

– Пока нет, – ответила я.

– Роджер должен найти способ смириться со своими чувствами к Теду, ведь даже если Тед мертв, то их отношения с Роджером все еще живы. Как вы и сами понимаете, ситуация довольно щекотливая. Эту проблему надо решать, причем чем скорее, тем лучше. Роджер мог выбрать благоприятный путь, поговорив с вами или с врачом, но он этого не сделал. Он мог прибегнуть к алкоголю или легким наркотикам, чего он, к счастью, тоже не сделал. Он мог найти творческую отдушину: записать свои воспоминания о Теде или обратиться к нему в письмах – такие упражнения я обычно советую в подобных ситуациях. Роджер выбрал не совсем схожий, но связанный с последним пунктом курс действий. Он придумал сценарий, который позволит ему достичь непосредственного разрешения внутреннего конфликта, а именно – сценарий, в котором Тед стал призраком. Интересно, что он создал ситуацию, в которой Тед преследует его. И в ней именно Тед является инициатором их примирения. То, что Роджер спроецировал свои самые глубокие желания на призрак своего сына, говорит о том, что даже в такой личной фантазии Роджер не способен в полной мере признать как свои действия, совершенные в прошлом, так и, полагаю, оставшиеся после смерти Теда чувства.