Джон Лэнган - Дом окон [litres]

Конечно, поскольку у меня не было ничего, кроме картины и строчки из письма, мое убеждение было совершенно бесполезным. Я написала электронное письмо биографу Бельведера в надежде, что она сможет предоставить мне какую-либо информацию. Может, существовало какое-то письмо, которого не было в архиве, или он что-то упоминал в интервью. Безрезультатно. Я дошла до того, что написала вдове Бельведера. Она все еще жива, ей девяносто четыре года, и живет она в Провинстауне. Ответ пришел незамедлительно. В нем, однако, сообщалось, что больше она не отвечает на вопросы о своем покойном муже, и по любым вопросам мне стоит обращаться к его биографу.

Вот так я нашла достаточно убедительное доказательство того, что, по крайней мере, еще один человек был свидетелем странных явлений, происходящих в доме, но ничего не могла с этим поделать. Из биографии я распечатала фотографию Томаса и Виолы Бельведер. Она была небольшой, стандартного размера. В первые дни своего расследования я приклеила ее к экрану компьютера на скотч. А затем все чаще и чаще, вместо того, чтобы посвятить свое время отрабатыванию обнаруженных зацепок, я подолгу смотрела на снимок, будто ответ, который я искала, содержался в его черно-белых глубинах. Фото было сделано весной 1955-го, через год после летнего пребывания Бельведера в Доме. Он и Виола были на приеме в Принстоне. Не знаю, видел ли ты Бельведера. Он был среднего роста, худощавый, с назревающей тучностью, проявляющейся в растягивающем рубашку животе, который остальное тело пыталось догнать. Большую часть своей жизни он носил длинные, чуть подкрученные вверх усы и короткую стрижку. Не самое благовидное сочетание, по моему мнению, но, кажется, этим он пытался добавить изюминки своему в остальном непримечательному лицу. Виола, однако, притягивала взгляд. У нее были сильные черты лица: темные глаза, римский нос, полные губы, острый подбородок. По отдельности любая часть ее лица была бы чрезмерной; но вместе они уравновешивали друг друга. Она была старше своего мужа на десять лет; но он был одет в темный костюм с узким галстуком, который, казалось, неспешно душил его, а на ней было черно-белое платье, взятое, казалось, прямо из гримерки «Шоу Дика Ван Дайка», и по этому снимку можно было предположить, что между ними был едва ли год разницы.

Я собиралась связаться с кем-нибудь, кто жил в доме – со студентами, которые жили тут в шестидесятых, – но дальше неловкого разговора с доктором Салливан дело не зашло. Я не знала, как начать. Все же нельзя взять и спросить человека, не сталкивался ли он со сверхъестественными силами. Нет, конечно, можно, но тогда он подумает, что ты – псих. Десять минут я интересовалась у нее, не замечал ли кто-нибудь из ее семьи что-нибудь странное, пока они жили здесь, что-нибудь необычное, из ряда вон выходящее. Она повторяла: нет, нет, ничего подобного, а потом, потеряв терпение, потребовала объяснений. «Радон», – ответила я. Первое, что пришло на ум. Мы не очень хорошо себя чувствуем в последнее время, продолжила я, и, боюсь, все дело в радоне. Как же мне повезло, что я могу поговорить с тем, кто хоть что-то знает об отравлении газом! Мне пришлось выдумать целую историю фальшивых симптомов у меня и Роджера. Под конец разговора она настоятельно советовала нам пройти полное медицинское обследование. Я не хотела ей врать, но, по крайней мере, из списка причин нашей Странности я могла вычеркнуть радон.

Пока я была всем этим занята – поверь мне, ни один кандидат наук так не трудится над своей диссертацией; почти две недели я только этим и занималась: по уши погрузилась в изучение фактов из жизни Томаса Бельведера и абстрактного импрессионизма, – Роджер в это время преследовал другую цель. В первую неделю он взял на себя сбор информации о Доме, но, как только я смогла взяться за наше расследование всерьез, он перестал принимать активное участие, а потом и вовсе забросил это дело. Я этого даже не заметила. Хотя, нет, я соврала. Заметила, но не придала этому никакого значения. Он, как правило, просматривал материалы быстрее меня. Значит, в своих исследованиях он зашел в тупик. И наверняка у него были и другие собственные проекты, к которым он решил вернуться. Если бы я не была так увлечена изучением дома как структурного воплощения женского архетипа, я, скорее всего, обратила бы внимание на огромные конверты, которые начали приходить один за другим, или рискнула бы подняться на третий этаж и поинтересоваться, чем он занят в своем рабочем кабинете часами напролет.

Если честно, то я проводила время в окружении книжных шкафов не только из-за нашего расследования. С тех самых пор, как произошла Общая Странность, Дом стал казаться… Неопределенным. Как будто невидимый дом – тот, который я едва ощущала, – стал ближе. Не намного, но достаточно, чтобы окружавшие меня стены и пол под ногами казались тоньше. Я сидела на кушетке в библиотеке, в сотый раз просматривая биографию Бельведера, облепленную гирляндой разноцветных стикеров с заметками, пытаясь выжать последнюю каплю смысла из засушенных фактов и деталей, и несмотря на мою увлеченность – нет, почти из-за нее – я чувствовала, как Дом… Переливался, словно огромный мыльный пузырь. Стоило мне опустить ноги на пол, как весь дом, несомненно, лопнул бы, открыв взору… Не знаю, что именно. Может, ничего. Знаешь, сидишь в одиночестве, в голову всякое приходит. Какая-нибудь странная мысль, которую не прогнать. Поэтому я предоставила Роджера самому себе. Это было ошибкой.

Не только потому, что он все больше и больше времени проводил в своем рабочем кабинете – так случалось, когда он с головой уходил в очередную книгу или статью, – и не мне было его упрекать после того, как я провела почти четырнадцать часов подряд в библиотеке на втором этаже дома, раскинув вокруг компьютерного стола найденные материалы по Бельведеру. Нет, дело было в том, что, когда мы все-таки виделись, когда он приносил мне обед или ужин, – а приносил он почти каждый день, – или ждал, когда я приду в кровать, – а это делал он все реже и реже, – он выглядел все более и более неспокойным. Подавленным. Он наклеивал улыбки. Подпрыгивал от неожиданности, когда я пыталась приобнять его со спины. Если я брала его за руку или клала руку на его плечо – ну, знаешь, как обычно касаются друг друга супруги, – то словно прикасалась к высоковольтному проводу. В воздухе витал запах озона. В течение нескольких дней после Общей Странности я взяла на заметку изменения в его поведении. Произошедшее не повлияло на меня так, как на него, но я не была закоренелым рационалистом, как Роджер; однако же, я закапывалась в книги, так что, может быть, все-таки повлияло.

С каждым днем Роджеру становилось все хуже. Пару раз я прямо спрашивала его, что случилось, но он качал головой и уходил из библиотеки. Еще пару раз – в библиотеке и на кухне – он начинал мне что-то говорить, но замолкал, не закончив предложения. В ту, вторую, неделю, когда мое исследование было в самом разгаре, я продолжала себе обещать, что собираюсь разобраться, что происходит с Роджером. Что вызвало эти изменения. Я не собиралась сидеть сложа руки, как тогда, когда он облажался по полной в университете. Но сначала мне нужно было закончить статью. Возможно, мне стоило уйти, сбежать, вместо того, чтобы каждый день уединяться в самом сердце опасности. Не буду говорить, что не сделала этого, потому что не хотела оставлять Роджера. Это неправда. Я знала: он никогда не согласится покинуть Дом, как бы плохо ему в нем ни было. Но, как бы странно это ни звучало, я тоже не рассматривала вариант с переездом. Не знаю, смогу ли объяснить, но будто то самое чувство, которое могло заставить меня с криками выбежать из дома, удерживало меня на месте.