Шелли Джексон - Путь избавления. Школа странных детей [litres]

То, что я могу сказать все это, вовсе не значит, что это неправда.

Или значит?

Что-то мне нехорошо.

Нехорошо, что за абсурд. На самом деле я уже ничего не чувствую. Чувства ушли вместе со словами. Ушли непокорные, коварные и льстивые подчиненные; отчаянные деяния, чудесные спасения, наводнения, пожары, кровопролития. Кажется, я подошла к концу своей последней истории. К тому самому месту, где все должно закончиться. История эта очень проста; ты ее знаешь. Все знают. Она заканчивается так: я умираю.

[ помехи ] Я умираю. [ помехи ]

Белый лист белые глазные яблоки я лежу все еще лежу наполовину погрузившись в размякшую бумажную кашицу. Ветер несущий пыль и пепел старых костей старых книг беспрестанно гонит ее по лицу белый снег падает с белого неба а пыль летит слева направо беспрестанно. Я там же где остановилась (видимо) и лежу в яме повторяющей контуры моего тела лицо обращено к небесам (к небесам! Право, Сибилла) а губы все еще движутся. Для меня почти не осталось места между белым и белым не холодным и не горячим а едва теплым не ветром и не безветрием. Частицы пепла липнут к перегородке белые волосы не мои завиваются в воздухе складываясь в буквы бессмысленных слов на арабском не имеющем корней. Кучи серого костяного пепла и книжного пепла горки белой соли зубов и снова пепла невидящее око неба смотрит на меня око без зрачка не моргая смотрит на землю и сухой белый огонь жжет мои кости а песок сыплется сквозь отверстие в песочных часах шепот ветра в песке и шепот песчинок сыплющихся с гребня дюны солнце без источника солнце без солнца солнце повсюду и я тоже солнце солнце пульсирует в моих костях ветер который вовсе не ветер ветер который повсюду ветер несет меня хотя я лежу неподвижно и завывает в костях шипит и свистит в утробе рядом со мной зверь с розовой мордой желтым зубом вскрывает жестянку с сардинами или табаком монотонный звук как биение крови в ушах тук тук тук а может это ребенок там, в жестянке, но нет, какой ребенок, я забыла, жестянка пуста. Рядом пустое платье наполненное воздухом медленно жестикулирует. Рядом пустая шляпа с глухим звуком падает на песок. Я пытаюсь перевернуться и, может быть, мне это удается. Я переворачиваюсь. Да. Вот и славно. Лицо наполовину погрузилось в песок. Вот и славно. Один глаз засыпало полностью. Вот и славно. Все равно он видит не больше другого. Медленно, наплывающими волнами, песок втекает в рот, и я не сопротивляюсь. В каждой песчинке – душа. Я рада находиться среди них не больше и не меньше, чем они рядом со мной. Песок набивается в горло; видимо, дышать мне не нужно, пока еще не нужно, или больше не нужно, или не нужно вообще. Неужели этого я хочу, спрашиваю я себя, и тут же отвечаю – примерно этого. Ведьма наконец настигла принца Ничто.

Но что-то по-прежнему не дает мне покоя. Как мошка, попавшая в глаз, или заноза в пальце, Финстер застряла у меня в горле, и когда все остальное растворяется, тает и утекает с песком, она все еще там.

И тогда наконец я вижу ее. Ведь здесь, в краю мертвых, действует простой закон: если я что-то говорю, значит, это правда.

Она передо мной. Запиши это. Ева Финстер. Собственной персоной. Ева Финстер. Я вижу ее; ее зовут Ева; она притаилась на полях, слегка помяв бумагу; рот и пальцы испачканы чернилами, как и у тебя, дорогая слушательница. Она держит что-то в ладонях. Это «что-то» шевелится.

Кажется, это мир.

Я поднимаюсь. Подползаю к ней.

В выдуманных мирах катастрофы поджидают на каждом шагу. Если тебе доводилось бывать в галерее механических чудес, где за монетку оживают диковинные машины, ты видела скелетиков, выпрыгивающих из гробов, чуланов и дыр в земле. Так что я знаю, чего ожидать. Огонь, кролики, фортепианные струны – вот что я там увижу; или женщину в черном с ведерком для угля в руке и открытым люком кухонного лифта за спиной.

Но я ошибаюсь.

Да, в руках ее мир, маленький и детальный, как и мои миры, но ее собственный. Она даже не поднимает головы, когда я подхожу, поглощенная заботой о двух придуманных ею существах. Одно похоже на ожившее сомбреро, а второе – что это? – нечто вроде пони с когтями и раздвоенным языком. Она указывает им дорогу в лабиринте, и когда они проходят мимо цветущей изгороди, бутоны на их пути раскрываются с громким хлопком и шепчут им вслед. Финстер шевелит губами: «влево, вправо, вправо, влево» – и я ни минуты не сомневаюсь в том, что проводник из нее добросовестный; что она никогда не направит их туда, куда не следует, не заставит лишний раз свернуть направо, где за углом скрежещет зубами и поджидает самый крупный в мире хищный цветок.

Кажется, с тех пор, как я видела ее в последний раз, она повзрослела.

И тут мне в душу закрадываются сомнения, Финстер ли это; вижу ли я ее такой, какой она видит себя, ведь здесь можно выдумать и себя тоже и нафантазировать о себе что угодно. Я не стану описывать ее. Я поступлю иначе: скажу, что она такое. (Что она для меня ; что она для себя, известно лишь ей одной, для меня ее душа – потемки, недаром «Фин-стер» по-немецки означает «темный»; ее не разглядеть, такова ее Финстерова суть.)

Она – это я. Она – это я, какой я была когда-то, прежде чем они навредили мне. «Я», которого я уже не помню и не понимаю. Она настоящая, потому что я ее не понимаю.

И теперь я готова сказать, что я такое. (Что я для нее . Что я для себя, я уже не знаю.)

Я – вред, который угрожает ей.

Я причиняю вред не только тем, что уже сделала, приведя ее в свою школу, где умирают дети – некоторые, немногие, но некоторые; в школу, ради которой я убила человека или вообразила, что убиваю, это даже неважно; нет, основной вред от меня в том, что я стремлюсь настигнуть ее, поймать, узнать ее и сделать частью своей истории. Я заставила ее не умереть, а стать свидетельницей моей смерти; я захотела держать ее при себе вечно, как плюшевого котенка в фартучке, усадив решать примеры на карликовой грифельной доске.

Но когда я увидела, как она описывает нечто, чего я раньше даже представить себе не могла, а это все же родилось в ее ладонях, чудесное в своей малости и детальности, я перестала желать обладать ею, но захотела вернуть ее в мир живых как можно скорее, чтобы она продолжила жить в мире, не созданном мной. Вот что я искала все это время; вот она, моя живая, цветущая смерть, не-я, в итоге оказавшаяся мной. Чтобы заполучить ее, мне нужно было сделать одно – отпустить ее.

Я не видела другой двери, через которую она могла бы вернуться к живым, поэтому проглотила ее. Я ощутила ее внутри себя, как собственную смерть, близкую и странную. На мгновение я словно стала ею и испугалась, что потеряю ее, присвоив себе, но произошло обратное – она присвоила меня себе, и я поразилась собственной странности. Затем я произвела ее на свет через собственный рот, плача от радости и сожаления о том, что сделала, как любая другая мать.