Шелли Джексон - Путь избавления. Школа странных детей [litres]

Дверь открылась, я обернулась, и Финстер отразилась в озерах моих глаз; кажется, она меня не заметила и бросилась через комнату к люку кухонного лифта, а открыв его, забралась внутрь и захлопнула люк за собой.

Дверь снова открылась, и вошла ты. Ты прошагала через кабинет к люку кухонного лифта, открыла его и достала трость…

А что если весь этот фарс подстроил мой отец?

…открыла люк. Взяв тебя за руку, я выбралась из лифта и вошла в тот же кабинет, но с другой стороны. Кроме меня, в кабинете никого не было; люк в противоположной стене оказался закрытым; никакого пятна на ковре и темного следа крови; графинчик с успокоительной настойкой на полке нетронут. Кто-то тихо постучал в дверь, и, не дожидаясь ответа, ты вошла.

– Не сомневаюсь, он вас дождется, – произнесла я. Доктор Бид выглядел слегка озадаченным. – Не волнуйтесь, выпейте еще успокоительного.

– Это успокоительное?

– Ага! Попались!

– Простите. Вы же вроде говорили, что это тонизирующая настойка?

– Мне почти удалось вас обмануть, но не совсем.

– А вы хорошо себя чувствуете? Успокоительная настойка – штука забористая, знаете ли. В малых дозах безвредна, но в больших вызывает привыкание.

– Любопытно. Обратите внимание, как двоится и троится здесь реальность, превращаясь в бессмысленную череду повторений, сквозь которые мы проносимся и кажемся себе живыми. Вы точно не хотите еще настойки?

– Всего капельку.

– Не стесняйтесь, – я протянула ему графин. – Я больше не собираюсь участвовать в этом спектакле. – С этими словами я подошла к лифту и забралась внутрь.

Я очутилась в своем кабинете. Тело на полу принадлежало отцу.

Я очутилась в своем кабинете. Открылась дверь. Вбежала девочка; ботинком, который был ей велик, наступила в лужу черной крови и провалилась в нее, как в дыру.

Я очутилась в своем кабинете. Теперь я лежала на полу. Надо мной склонился мужчина, держа в руках ведерко для угля.

Я очутилась в своем кабинете. Надо мной склонилась ты, держа в руках трость; с ее медного набалдашника капала кровь.

Я превратилась в лужу крови на ковре в своем кабинете.

Я превратилась в тебя; ты вошла в комнату и увидела ноги в брюках и мужских ботинках, торчащие из люка в стене. Одна штанина задралась, обнажив красные держатели для носков и полоску белой волосатой кожи, на которой виднелся длинный старый шрам, уходящий вверх к колену.

Ты стояла на коленях, повернувшись ко мне узкой и прямой спиной и склонив голову; твою коричневую шею с тонкими курчавыми черными волосами, выбившимися из кос, пересекала глубокая рана, наливавшаяся кровью. Я выронила ведерко для угля и опустила руки…

На полу моего кабинета лежала маленькая девочка; ее череп был странно деформирован.

Маленькая девочка корчилась в пламени.

Маленькая девочка хваталась за струну, сжимавшуюся на ее шее.

Другими словами, дочь великана швырнула оземь свой последний и самый сильный талисман. Какой именно? Зеркало, разумеется. В его осколках я увидела тысячу «я» и тысячу слов.

Я не боюсь признаться, что потеряла разум. (Обронить его во всей этой беготне было немудрено.) Я потеряла счет тому, сколько раз говорила «дверь» и открывала ее, ныряла сквозь себя, сквозь себя, сквозь свое [ помехи ], и сколько миров я проскочила таким образом, миров, являющих собой не что иное, как двери в иные миры, которые тоже, в свою очередь, были всего лишь дверями. Все это происходило так стремительно, что мне стало казаться, будто я застыла неподвижно на вечном пороге, ибо каждое прибытие одновременно являлось и отбытием в одно и то же проклятое место. Короче говоря, все это очень напоминало жизнь, где мы сбегаем от каждого «сейчас», но сразу попадаем в другое «сейчас», почти такое же, как прежнее, разве что мы чуть больше запыхались, и так продолжается до тех пор, пока мы не перестанем дышать. Сбегая из «сейчас» и снова оказываясь в «сейчас», перестаешь верить в последнее прибежище, ведь существует лишь предпоследнее, это очевидно, а дверь, которая все открывается и открывается, пропуская тебя дальше, всегда одна и та же. Возможно, это вращающаяся дверь. Мне казалось, что я тороплюсь и бегу, но на самом деле я стояла на месте, и дверь, открывавшаяся многократно, не давала мне пошевелиться. Я оказалась заперта за этой дверью, и это спертое ожидание пропиталось зловонием – не в буквальном смысле, нет, в буквальном смысле оно запаха не имело, но казалось отвратительным в онтологическом смысле; отвращение перед бесконечной гонкой – вот что застряло в трубе и протухло там, а теперь эта вонь не давала мне покоя. И я перестала бежать. Перестала вариться в этом котле. И тогда зарево опалило мне щеки, и я увидела дым, клубящийся меж половиц; я снова оказалась там, и нет ничего, кроме этого, никогда не было и нет.

Что ж, по крайней мере это было забавно, или ужасно – впрочем, уже не важно, я все равно не поверила ни единому слову, разве что чуть-чуть.

Кажется, я надолго замолчала. Прости: я горела. Огонь стал каким-то другим. Я вдруг почувствовала, что гореть – моя работа, которую я должна выполнить как можно тщательнее и усерднее. Подобно кочегару, чей уголь – собственное тело, я выискиваю участки кожи, которые еще не тронуты огнем, и сжигаю их дотла. Мысль о том, что рано или поздно пламя потухнет, что бы я ни делала, и моя работа останется незавершенной, наполняет меня отчаянием. Но все происходящее кажется мне каким-то фальшивым, как будто это вовсе не огонь, а дешевая и отталкивающая метафора для чего-то другого – для другой работы, которую я обязана выполнять бесконечно, не получая удовлетворения, и в чей очаг подбрасываю не только себя, но все, до чего могу дотянуться.

Стоит мне подумать об этом, и огонь, словно обидевшись, отклоняется в сторону, отказываясь жечь меня, и я испытываю что-то вроде боли утраты. Боль. Что за нелепое слово! Разве болью можно назвать то, что чувствуешь, когда сердце вырывают с мясом? Попадая на меня, искры теперь гаснут; мне не удается разжечь ни одну из них, и пламя затухает, как жизнь.

Теперь я стою там, где был пожар. На месте сгоревшего дотла сарая, полагаю – сарая, который уже и сараем не назовешь, как меня не назовешь человеком; я лишь место, оставшееся от человека, меня, как и сарай, сровняли с землей. Но не успеваю я все исправить, как сарай на моих глазах начинает выстраиваться заново, а потом вспыхивает, как факел. И это пламя тоже гаснет. Но следом вспыхивает новое, и я поспешно запрыгиваю в него, даже не потрудившись присмотреться, поискать различия. Впрочем, и это пламя гаснет – еще быстрее, чем прежнее.

Костры вокруг меня сгорают один за другим все быстрее и быстрее; они не совсем одинаковы, но очень похожи, хотя в одном пламя больше напоминает снег, а в другом – развевающиеся волосы; один разгорается и гаснет, как дыхание; другой горит мерно, как шаги путника, отправившегося в долгую дорогу.